Страница 18 из 21
Я был доволен донельзя. Роскошно!
Рядом с нами стояла пара из Японии, они так же веселились, как и я, а вот Марте почему-то не было так весело. Мы с ними поболтали – вернее, я поболтал, а потом пошли вместе ужинать. Чудесные японцы, необыкновенно открытые, приветливые, они без конца все вокруг фотографировали, приглашали нас к себе, в Японию, мы даже обменялись имейлами. Но когда через пару дней после возвращения я обнаружил в ящике от них письмо с фотографиями, я написал, что благодарю их, – и этого было достаточно.
После последних событий – с землетрясениями и взрывами атомных станций – Марта просила меня с ними связаться и спросить, как у них дела, но они мне не ответили.
Весь следующий день мы бродили по центру, сидели в маленьких кафешках, пили, болтали, а я курил. И вдруг оказалось, что в этом Париже курят только русские, черные и я.
А я не хотел быть похожим на русского.
И не хотел быть похожим на черного.
Поэтому я бросил к чертям эти сигареты прямо там, на второй день пребывания.
Должен с благодарностью признать, что Марта никогда не настаивала на том, чтобы я бросил курить. Никаких этих, знаете: брось курить, иначе мы не будем вместе, брось – или не буду с тобой спать, брось – это вредно или брось – от тебя воняет. Один раз только она обмолвилась, что боится, потому что не хочет остаться одна, без меня, а курение – это смерть. И что если бы я бросил курить – у меня бы улучшилось обоняние.
И она оказалась права.
Она говорила, что я заново обрету обоняние, – и, к сожалению, я его действительно заново обрел. А ведь мир смердит. Смердят туалеты в кафе, смердят люди в автобусах, смердят псы и коты, смердят газоны на Горчевской, смердят выхлопные газы, смердят яйца и сыры, смердят продуктовые магазины, смердит мясо, и смердят духи, смердит дурацкий Геракл.
Мир – это вообще одно огромное облако смрада. Конечно, иногда, очень редко, запахнет чем-то приятным – какая-нибудь береза весной или земля после дождя, но в целом мусор мне теперь приходится выносить в два раза чаще, чем раньше.
Окупилось ли это?
Через три месяца никотиновой абстиненции я получил от Марты в подарок «Самые опасные банды мира». За то, что не курю. Когда Толстый увидел этот подарок, то у него глаза вылезли из орбит и он аж замер на месте.
– Ста-а-ари-и-ик… – только и смог протянуть он. – Ста-а-а-ари-и-и-ик…
А Толстого надо знать – не так-то легко лишить его дара речи.
Новый Свет не похож на Париж.
Не знаю, почему я вдруг вспомнил эту поездку, может, из-за сигаретного дыма? Ведь я тоже сейчас мог бы выглядеть как дебил с сигаретой в зубах…
Париж. Тоже мне.
Было и прошло. Нужно идти вперед.
Я добрался домой уже к одиннадцати. И, даже не включая телефон, сразу упал в постель. Спать.
Мать страдает, я страдаю
В воскресенье в полдень я сложил грязное белье в мешок и спустился к машине. Да, разумеется, я взрослый самостоятельный мужчина, но мне так удобнее – и пусть так уж и будет.
Зато матушка обрадуется.
Она не любила Марту. Как, впрочем, и всех остальных моих женщин, с которыми ей доводилось познакомиться. Всегда следовал тот или иной текст:
– Ты знаешь, я никогда не вмешиваюсь и понимаю, что это вообще-то не мое дело, но как она может так одеваться?!!
– Ты знаешь, я ничего не имею против женщин, но неужели она действительно думает то, что говорит?!!
– Ты знаешь, я не люблю злословить, но – она вообще умеет думать?!!
– Ты знаешь, я никогда никого не осуждаю, но чего она хочет – нравиться тебе или всем мужчинам подряд?
– Ты знаешь, я хорошо отношусь к скромности, но тебе не кажется, что она уж слишком какая-то невыразительная?
– Ты знаешь, я никогда не спрашиваю людей об их намерениях, но – какие у нее намерения? Тебя так легко окрутить, милый!
– Ты знаешь, мне бы такое даже в голову никогда не пришло, но не хочет ли она тебя поймать в сети?
– Ты знаешь, я никогда не вмешиваюсь в твои дела, но, по-моему, у тебя еще достаточно времени для создания семьи.
И так далее.
Как будто у меня земля под ногами горела.
Я приехал к матери в час, прямо с грязными полотенцами и постельным бельем, которое последний раз менял еще при Марте.
– Ах, ну что это за женщина, которая не может позаботиться о мужчине! – заохала матушка, глядя, как я засовываю белье в стиральную машину. Как обычно.
Она всегда так делает.
Встанет у меня за спиной и контролирует, не смешаю ли я случайно цветное с белым, или вдруг выставлю не ту температуру, или вместо пятидесяти оборотов включу восемьдесят… как будто я ребенок неразумный.
Геракл высунул морду в коридор, я старался не дать ему вывести меня из равновесия, спокойно сортировал белье под бдительным оком матушки, потом насыпал порошок, мамуля, как обычно, меня отогнала в сторону и насыпала больше, потом, как обычно, налила ополаскивателя в машинку, чего я терпеть не могу, а потом, как обычно, взяла Геракла на ручки.
– Что, маленький, ты Иеремушку не узнал? Это же наш с тобой сынок любимый…
Еще не хватало мне быть сыном такого ублюдка!
Геракл, плюя на приличия, вырывался из рук маменьки и пытался вцепиться мне в нос – потому что мамуля же этого мерзкого пса совала прямо в нос, чтобы «песик меня узнал».
Вот как, как объяснить ей, что он себя ведет так именно потому, что меня узнает?!!
– Ну, иди, иди, – мамуля опустила пса на пол, к сожалению, нежно и деликатно. Геракл на своих кривых ножках пробежал по кухне, встал над своей пустой миской и начал на меня рычать.
– Ты, наверно, голодный, я приготовила твою любимую рыбку пангу, – сообщила матушка и пошла вслед за своим любимцем на кухню.
Я послушно двинулся за ней.
Независимо от того, голоден я или сыт до рвоты, независимо от времени суток – матушка меня всегда кормит.
В семь часов утра и в двенадцать ночи.
До завтрака, после завтрака, до обеда, после обеда, после банкета – да просто всегда.
В болезни и в здравии.
Она считает, что еда помогает от всего, поэтому я всегда получаю слойки на вынос.
Конечно, иногда они спасают меня от голодной смерти.
– Она ведь тебе небось и не готовит, – говорит матушка и ставит передо мной томатный суп.
С тех пор как я перестал сопротивляться и стал приходить к ней голодным – отношения между нами стали лучше, чем когда-либо.
– Я расстался с Мартой, – говорю я, чтобы улучшить ей настроение, чего уже ждать – пора и сообщить ей эту новость.
– Боже милостивый! – матушка тяжело оседает на стул, и я вижу, что она реально в шоке.
– Только без сцен, – предупреждаю я и добавляю, чтобы вывести ее из этого ступора: – Отличный суп. Ты же ее все равно не любила.
Я хотел ей улучшить настроение, но у нее на глазах слезы.
– Как ты можешь так говорить!
Матушка встает, слезы уже высохли, и она уже начинает злиться.
В любом случае – это лучше, чем слезы. Потому что я вообще не знаю, что делать в таком случае.
– Как ты можешь! Ты же знаешь, я никогда слова плохого о Марте не сказала! И даже наоборот – я мечтала, надеялась, что ты наконец-то угомонишься, что я дождусь того момента, когда по этому дому будут бегать маленькие ножки моих внучат!
Я чуть соком не подавился.
Ножки внучат?!! Ножки – а где же все остальное?!! Я вообще не собираюсь пока становиться отцом, а уж отцом ножек – тем более! У меня даже нет кандидатуры на роль жены. Да какое там жены – у меня сейчас нет кандидатуры даже на роль героини маленького романа! А матушка, случайно, не спятила с этими ножками внучат?
Я решил не сдаваться.
– Ты говорила, она не умеет одеваться.
– Вовсе даже наоборот, я всегда считала, что она элегантно и со вкусом одета и все у нее в порядке. Вот только…
Ну разумеется.
– Ей бы чуть-чуть вкуса добавить в том, что касается цветов… но она все равно одевается вполне красиво! Да, это не та элегантность, к которой я привыкла, но ты не можешь меня обвинить в том, что я когда-нибудь хоть словом об этом обмолвилась! Ты не должен вот так легкомысленно относиться к связи, которая могла бы перерасти в нечто большее!