Остановиться, оглянуться…

Она отошла, и я вдруг задохнулся от горечи, потому что эта бутылка, может быть, последняя в его жизни…

Я вскочил, догнал Людочку, попросил еще что–то, кажется, спички, подошел к буфету и стоял там, тупо глядя на бутерброды с колбасой, сыром, шпротами и кетой, — только бы Юрка не видел моего лица. Мой друг Юрка, первый и последний друг. Последний, я это знаю, иных не будет: друзей заводят только до двадцати. Может, и не до двадцати, может, и в сорок. Но у меня иных уже не будет…

Я вернулся к Юрке, неторопливо сел за столик. Я сказал таким топом, словно разговор предстоял хоть и серьезный, но не лишенный хороших новостей:

— В общем, старик, был я в институте…

Я сделал паузу, но в это время Людочка принесла салат. Она ушла почти сразу, но разговор уже перебился — оптимистичная интонация была утеряна.

В конце концов Юрка сам спросил:

— Ну, и как — скоро безвременная смерть вырвет меня из наших рядов?

Я улыбнулся, на этот раз искренне: фраза была хорошая.

— Лет через пятьдесят, наверное… Но вообще–то дело довольно серьезное. Лейкоза они у тебя не видят, но что–то все–таки есть. Самое лучшее — недели на две лечь в больницу и выяснить наконец толком, что там с тобой творится…

Юркину усмешку я предпочел не понять.

— Я знаю, что две недели торчать в этом богоугодном заведении не так уж и весело. Но, ей–богу, это лучше, чем без конца гадать, каких у тебя шариков не хватает… Кстати, больница на окраине, великолепный парк, библиотека…

— А где на окраине? — спросил Юрка.

— В Измайлове.

Юрка вдруг сразу согласился:

— Когда надо ложиться?

— Сегодня у них освободилось место — лучше не упускать.

— Ладно, — кивнул он. — Не знаешь, там часто пускают навещать?

Я пожал плечами:

— В крайнем случае, договоримся. Буду ходить к тебе, как журналист. Могу проводить с собой любую помощницу, по твоему выбору. Сделаем бумагу с колоссальной печатью…

— Ладно, — сказал Юрка. — Тогда я тебя попрошу, сделай бумагу с колоссальной печатью одной женщине. Ты ее, по–моему, видел. Помнишь, когда прилетел из Иркутска? Ты тогда домой заходил?

— Заходил.

— Ну, вот это она.

— Хорошая женщина, — сказал я. — По крайней мере, когда спит.

— Она всегда хорошая, — серьезно ответил Юрка. — Фамилия нужна?

— Конечно. Бумага есть бумага…

Людочка принесла все, что мы заказали. Мы выпили. Мы выпили и стали есть. И тут Юрка вдруг заговорил.

— Понимаешь, я все время об этом думаю, — сказал он безо всякого повода и перехода. — Ну, а что делать? Вот уж полгода думаю.

— Настолько серьезный случай?

— Это не случай, — убежденно качнул головой Юрка. — Просто мне единственный раз в жизни по–настоящему повезло. Год назад пришла к нам работать — ведь могли и не увидеться никогда. Ты даже представить себе не можешь, что это за человек. Знаешь, как с ней легко? Она все понимает прежде, чем успеешь сказать.

— Вот бы тебе такую жену, — вставил я, но с усмешкой, тем самым оставляя Юрке выбор: то ли говорить по сути, то ли тоже усмехнуться в ответ.

Он ответил по сути:

— Понимаешь — у нее принцип: никому не причинять зла… Но тут даже не в принципе дело. Ну вот скажи — как быть? Если бы Рита была сволочь… Но ты же знаешь, она хороший человек.

Я кивнул — это я знал точно.

— И потом — Ленка, — сказал он. — Буду бегать к ней каждый день. А взять ее к себе даже и думать не могу — ведь тогда у Риты вообще ничего не останется…

Я подумал о женщине, с которой так легко, которая все понимает, и спросил, что по всем этим поводам думает она. Юрка вздохнул:

— Говорит — пусть все остается, как есть.

В общем–то, все было ясно. Но я знал еще одну Юркину черту, поэтому поинтересовался:

— Врать не тяжко?

Он спокойно, даже вяло провел рукой по горлу:

— Вот так.

— Ладно, там видно будет, — попытался я утешить его. И тут же сердце мое словно окунулось в горячее облако: слишком мало времени вмещало в себя это «там»…

Девочки, сидевшие за соседним столиком, потребили свое мороженое и взяли еще по сто граммов. Они воспитанно подносили к губам ложечки и, разговаривая между собой, выразительно поводили плечиками — отрабатывали женственность. Та, что сидела к нам боком, поглядывала на Юрку, солидно закидывала ногу на ногу и торопливо одергивала взбегающую кверху юбку.

Девчонки не искали знакомства, не кокетничали. Просто им было по семнадцать, их колени уже стали неприличностью, их груди приподнимали платье, как молодые сыроежки лежалую листву… А молчаливый парень, сидевший за соседним столиком, был достаточно молод и достаточно взросл, чтобы принимать его всерьез…

Назавтра я проснулся рано, часов в шесть, и с минуту глядел на серый прохладный свет за окном — глядел без единой мысли, но уже с ощущением беды.

Ни само пробуждение, ни первая, еще бесконтрольная, похожая на позевывание игра проснувшихся мышц сегодня не радовали: сквозь эти утренние мелочи уже проступало все, что мне предстояло днем.

Поэтому я не стал цепляться за последний расползающийся лоскут сна — когда впереди неприятное, лучше идти ему навстречу. Я раз десять бросил вверх и в стороны гантели, съел кусок колбасы, уже дня три одиноко валявшийся в холодильнике, и пошел к Юрке.

На проспекте я мог взять машину, чтобы не искать потом, но не стал: охотиться за такси в сумятице сретенских переулков — не столько забота, сколько радость, и мне хотелось, чтобы сегодня Юрка разделил ее со мной…

Дверь открыла Рита и сделала предостерегающий знак губами. Я кивнул, не вдумываясь, потому что знал все, о чем она могла меня предупредить. Вот она–то откуда знает? Впрочем, да, есть же еще и районная поликлиника.

Я поздоровался с Ритой и поздоровался с Юркой, пожал ему руку, стараясь, чтобы пожатие было не крепче и не дольше обычного.

Рита быстро накрыла на стол и позвала нас. Я не хотел есть, но согласился, ибо она снова сделала тайный знак губами: видимо, мой аппетит тоже играл определенную роль в той атмосфере оптимизма, которой следовало окружить уходящего в больницу Юрку.

Но оптимизма все равно не получалось, потому что одновременно Рита укладывала Юрке вещи, и в их ограниченности, в их нищенской целесообразности так и орала беда. Бритва, мыло, зубная щетка, паста, три пачки папирос — только необходимое! — и еще банка варенья, чтобы подсластить этот безрадостный узелок. Так собирают только на войну, в тюрьму или в больницу, туда, где на всем готовом и где почему–то оставляется человеку эта жалкая нестандартность: свое мыло…

Мы с Юркой пошли искать такси и минут пятнадцать перебирали кривые сретенские переулочки, а навстречу нам попадались разные люди.

Попадались ребята, похожие на нас, рабочие или инженеры, может, учителя — бог знает. Трое шли и ругались на ходу. Поменяться бы с ними заботами!

Попались нам навстречу две форменные аэрофлотские девочки, профессионально красивые, строгие и уже не здешние, как бы отделенные от грешной Земли девятью километрами воздуха…

Я спросил Юрку:

— Кстати, как ты себя чувствуешь?

Он ответил:

— Пока ничего.

«Пока»…

Наверное, времени у нас оставалось не так много, потому что на улицу уже высыпали школьники и шли толпами со своими портфелями и ранцами. Одного мы приметили еще издали. Он был мал, рыж, веснушчат и счастлив. Проходя мимо, он осветил нас своей золотистой физиономией, и мы с Юркой разом улыбнулись и посмотрели ему вслед.

Такси попалось нам неожиданно, как белый гриб в лесу. Мы подогнали машину к дому, и Юрка, глядя в сторону, сказал:

— Вы там не ждите, пока меня возьмут. Довезите до больницы и уезжайте. Скажи Рите, что там такой порядок, ладно?

— Ладно, — кивнул я, — скажу.

Мы пошли наверх за Ритой. Она заторопилась, вытащила из кровати сонную Ленку и сказала:

— Поцелуй папочку и пожелай скорее выздороветь.

Ленка обхватила Юрку за шею своими мягкими розовыми ладошками, зевнула, поцеловала в щеку и сказала: