Страница 17 из 72
Завертелись колеса, за какой–нибудь час мы выбрались из каменной, пыльной страны, и пошел по сторонам кустарник, пошли, все подрастая, леса, ущелья ветвились, как мозговые извилины, а тоненькая светлая река бежала рядом с дорогой, временами уходя в сторону, но всегда возвращаясь, как собака к хозяину.
Впереди было еще много дороги, аэродромы, пересадки — но сквозь них уже просвечивала Москва, моя неприбранная комната, редакция, в коридорах которой мне еще не раз придется встретиться с Танькой Мухиной. Все это было не смертельно, но возвращаться не хотелось. Даже думалось, что хорошо бы жить на берегу этой вот реки в бревенчатом поселке, по праздникам ходить в гости к соседям и любить девушку, которая никогда первая не заговорит с незнакомым. Древняя зависть горожанина к деревенской легенде…
В самолете я стал думать над материалом, прокрутил в мозгу пять или шесть вариантов начала. Материал, в общем, получался — а парень уходил. Голубоглазый врач никак не укладывался в тему, в интонацию, в триста строк, в ясную и четкую газетную идею. Конечно, я знал, что надо делать. Надо создать образ, обобщить парня, типизировать — это допускается законами жанра, Но мне не хотелось типизировать одноногого кирбитского врача, я цеплялся за каждую его черточку: за тщедушность, за мягкий голос, за размытую голубизну глаз…
В конце концов я решил отвлечься от всей этой истории в надежде, что потом неожиданно осенит. Я достал книгу, которую читала вся Москва, и к моменту посадки окончательно убедился, что мой родной город все–таки чересчур легковерен…
В моей комнате на сей раз никого не было, но выглядела она чисто и уютно — чувствовалась умелая рука. Зеркало, не занавешенное пылью, казалось глубоким, как колодец, в нем словно еще виделось женское лицо. Стол был чуть сдвинут к углу, книги уложены поаккуратней — и комната стала жилой. У Юркиной женщины был вкус…
Утром я опять стал думать об очерке. Но меня не осенило. Я начал шататься по редакции и в отделе писем наткнулся на Таньку Мухину. Она сидела в пустой комнате и поклевывала машинку указательным пальцем левой руки. Я хотел выйти, но она обернулась.
Она спросила:
— Приехал, классик?
Я сказал:
— Ты что, левша?
— Порезалась, — она помахала желтым от йода пальцем. — Как съездил?
Я сказал, что нормально.
— Привез что–нибудь?
Если я скажу, что привез, она спросит, что именно, и разговору не будет конца… Я ответил:
— Там видно будет…
Она продолжала стучать — медленно, высматривая буквы. Потом спросила:
— Почитаешь очерк?
— Давай.
— Я еще не дописала, — сказала она. Потом, не отрывая глаз от машинки, проговорила: — А в гости меня пригласить ты не собираешься?
— Нет.
— Ну и черт с тобой.
Она выклевала на машинке целую строчку и уже совершенно будничным тоном сообщила:
— Между прочим, инженера я тоже послала к черту.
— За что?
— Такой оказался подонок… Представляешь — ему хочется уюта! Он будет решать свои технические проблемы, а я создавать уют. Вот анекдот! Я — и уют!
— И не работать?
— Работать… Только ездить поменьше. Чтобы была прочная советская семья… Этого мне еще не хватало — носки ему штопать.
Я поинтересовался:
— А кто ж еще будет этим заниматься?
— А наплевать мне кто, — возмущенно сказала она. — Для носков пусть заводит любовницу!.. Да и вообще ну их всех к черту… На, почитай.
Очерк был из колхозной жизни, но материалу рядовой, по прием найден любопытный.
— Вот только герой у тебя не шибко симпатичный, — сказал я.
Она прижала руки к груди:
— Гошка, ты пойми — ну что я могла сделать? Такой паскудный тип! Вот тебе одна деталь: нужно было старуху везти в больницу, так он не давал лошадь, пока ему пол–литра не поставили. Еле вытянула его на героя.
— А зачем тянула?
— Меня ж послали за очерком.
— А если бы послали за фельетоном?
Она посмотрела на меня и сказала с вызовом:
— Как миленького бы умыла.
— Выгодный принцип…
Она спросила:
— А что это такое?
— Молодец, — похвалил я.
Ничего не скажешь, в словах она ориентировалась быстро…
— Я журналистка, — сказала она и тут же поправилась: — Хочу быть журналисткой.
— Политикой не интересуешься?
— Не.
— И газет не читаешь?
— Только твои фельетоны, — съязвила она. — Хочу дожить до пенсии.
Я кивнул:
— Валяй живи.
На столе лежала подшивка. Я полистал ее, просматривая последние номера. Танька тронула меня за локоть. Я обернулся. Она довольно робко глядела на меня снизу вверх.
— Гошка, а как по стилю? — обеспокоенно спросила она.
Я пожал плечами:
— Вроде нормально. Нынче и дурак стилист… Впрочем, чувствуется, что врешь: соплей больше, чем фактов.
Она немного обиделась:
— Я читала черновик Вадиму Сергееву, он сказал — убеждает.
Я взял у нее очерк и стал разбирать подробно, фразу за фразой. На третьем абзаце она вырвала у меня листки и пошла к двери.
Я спросил:
— Надо думать, в другой раз ты будешь советоваться только с Вадимом Сергеевым?
Она зло посмотрела на меня:
— Ты что, рехнулся? Я же сказала тебе, что хочу стать журналисткой.
Уже в дверях она буркнула:
— Перепишу и принесу. Ладно?
Настроение у меня немного улучшилось. Подлая вещь человеческий характер: стоит испортить настроение другому…
Я сел за оставленную Танькой машинку и начал печатать в надежде, что дальше пойдет само. Естественно, у меня ничего не получилось. Парень был мне слишком дорог, а газетчику, как и хирургу, лучше не касаться близких…
Я проболтался без толку еще два дня и в конце концов сдался: написал на трех страничках злой и веселый фельетон обо всей этой кирбитской истории. Я обкатывал его до тех пор, пока фельетон не получился безукоризненным— маленький шедевр. Проблема была мелка (можно ли оскорблять ни в чем не повинного человека?), решение ее очевидно (ни в коем случае нельзя!), зато все слова стояли на месте, а фразы цеплялись друг за друга, как обезьяны хвостами. Когда не можешь написать по–настоящему, только и остается, что создать маленький шедевр…
Я и дальше пошел по пути наименьшего сопротивления: показал фельетон Генке. Он, естественно, пришел в восторг: нельзя было придраться ни к единой запятой.
Я понес фельетон в секретариат. В конце концов, свое конкретное дело он сделает — и на том спасибо…
В коридоре меня догнал Генка и сказал, что меня требует к телефону интимный женский голос. В интонациях он разбирался слабо — звонила Рита.
— Гоша? — спросила она.
Я сказал:
— Привет, старуха. Что нового на свете?
— Можно мне с тобой поговорить?
— Когда и где?
— Когда ты свободен, — сказала она.
— В шесть тебе удобно?
— Да.
— На углу у «Метрополя»? Она не поняла иронии:
— Хорошо.
Она пришла немного раньше и стояла точно на углу в своем хоть и легком, но строгом костюме со строгой черной сумочкой на правой руке. Пожалуй, она была красива, во всяком случае, ничего. Но мне трудно было представить человека, у которого она вызывала бы какие–нибудь эмоции, кроме самых пристойных… Впрочем, Юрка, когда женился на ней, наверное, думал иначе…
— Куда пойдем? — спросил я.
— Куда хочешь. Можем посидеть в скверике.
Я возмутился:
— Не хватало только, чтобы жена моего лучшего друга в обеденное время сидела в скверике!
— Я не голодна, — ответила она. — Но если ты хочешь есть, давай зайдем в какую–нибудь столовую.
— Не хватало только, чтобы жена моего лучшего друга обедала в каких–нибудь столовках!
Она догадалась:
— Иронизируешь?.. Гоша, мне правда очень нужно с тобой поговорить.
Я посмотрел на нее внимательней. Лицо у нее было сразу и решительное и растерянное.
Мы пошли в ресторан Дома журналиста, и я взял себе шашлык, а ей пару пирожных и компот.
Она сказала:
— Я хочу поговорить с тобой о Юре.