Поступи, как друг

Юрий Гагарин стал героем. Его имя, он сам, его сделались известны во всем мире. Его фотографии можно увидеть не только у шахтера Донбасса, но и у шахтера Уэллса, его улыбка знакома не только московским ребятам, но и детям Америки.

Он стал героем, доблестно и отважно пройдя сквозь небывалые испытания космического полета. Не знаю, все ли молодые люди, так искренне и пылко восторгающиеся его подвигом, в частности мой собеседник на заводе, задумываются о том, что космонавт номер один доблестно выдержал еще одно сложное испытание — испытание славой.

Лучи славы прекрасны, но и беспощадны. Порою могут испепелить своим ослепительным пламенем нестойкую душу, изменить еще не сложившийся, не устоявшийся характер.

Лучи славы освещают всего человека, глубоко проникают в его общественную и личную жизнь. И чем ярче были эти лучи, тем точнее и сильнее они «высвечивали» в Юрии Гагарине одну из основных черт его морального облика — скромность.

Всегда и везде, в любых случаях этот молодой человек с мягкой и застенчивой улыбкой и ясными, как у ребенка, глазами неизменно повторял и напоминал: его подвиг совершил бы любой из его товарищей; его труд — это лишь частица труда большого и талантливого коллектива; его слава — это слава его Родины.

Он говорил это просто, искренне и убежденно. Никогда и нигде мы не могли почувствовать, что он стремится подчеркнуть свое превосходство над кем-либо. Всегда и везде люди видели: перед ними их товарищ.

Не только в герое можно и нужно искать черты нового. Строительство нового в человеке — процесс сложный, долгий, глубокий.

Черты нового, приметы нового можно видеть в самых повседневных явлениях, в обычной жизни, обычных людях. И чем пристальней, внимательней, добрее мы вглядываемся друг в друга, тем явственнее видим эти новые светлые черты.

Мне хочется рассказать об обыкновенном человеке, который не совершил никаких подвигов, ничего, что могло бы потрясти мир. И вместе с тем, у него есть свой особый и чудесный талант. Он одарен, на мой взгляд, одним из очень дорогих человеческих качеств: талантом активной доброты, уменьем вдумчиво и доброжелательно глядеть в сердца людей.

Зовут этого человека Михаил Гаврилин. Работает он в Москве, на заводе «Станколит».

Доводилось ли вам когда-нибудь «разговаривать по душам» с мало знакомым вам товарищем? Это — дело непростое. Как правило, куда легче открыть незнакомцу дверь в свой дом, радушно усадить за свой стол, чем сразу впустить его в собственную душу.

Осторожно, мягко, задумчиво приоткрывается заветная дверца. Строка за строкой, страничка за страничкой распахивается сложная и удивительная повесть о человеческой судьбе, история чужой жизни.

Их открывают тебе, как другу. И ты вглядываешься в них, как друг.

Я шла домой к Михаилу Гаврилину для большой и долгой беседы с ним. Шла по тротуару, на котором дрожала и дробилась тень ветвей, мимо домов старых и домов новых и внутренне готовилась к этому разговору, старалась представить, с чего он начнется…

Вот и дом, куда я иду.

И вдруг все обернулось совсем не так, как представлялось, когда я отправилась сюда!

Михаила Гаврилина не оказалось дома.

Дверь в комнату была заперта, на мой стук никто не ответил.

Еще раз постучав, я медленно и озадаченно вышла на улицу.

Стоя в переулке, я размышляла, как поступить. Вина была моя: я пришла позже условленного часа. Но я была уверена, что хозяин дома отлучился ненадолго: не такой он человек, чтобы не дождаться гостя.

День был солнечный, румяный, из тех, какие подарила нам нынче московская осень. В переулке у ворот сидел на складном стуле старичок и читал газету; ребята, грохоча деревянными самокатами, мчались по тротуару.

Солнечный луч падал прямо на старичка; луч передвигался, и старичок переставлял свой стул вслед ним.

— Простите, вы не видели, Гаврилин давно ушел? — спросила я.

— Гаврилин? — старичок сдвинул на лоб очки. — К нему брат приехал двоюродный, так он пошел кой-чего купить покушать. Сейчас вернется.

Мы помолчали.

— Вы ему родня или кто? — спросил старичок и передвинул стул вслед за солнцем. Он подставил руку, теплый луч лег, как котенок, на сморщенную, сухую ладонь.

— Нет, я пришла к нему по делу.

— Понятно. К нему многие ходят. Кто в гости, кто просто так. — Старичок почесал лоб. — Он на людей счастливый.

— Счастливый? Как это понять?

— Понимают по-разному, — сказал старичок уклончиво. — Я человек старый, может, и неправ… — Он посмотрел на свою ладонь, где по-прежнему доверчиво лежал луч. — Я понимаю так, — медленно сказал он. — Счастье начинается с отношения человека к человеку. Да что вам со мной толковать? Во-он Гаврилин идет… — И он опять принялся за газету.

Издали было видно, как к дому быстро шагал высокий белокурый человек в темном плаще. Под мышкой у него торчала длинная палка колбасы, в руке он нес свертки и булку.

Человек улыбался, показывая крупные белые зубы, улыбка у него была удивительная — открытая, изумленная и простодушная. Это и был Михаил Гаврилин.

Первый раз я встретила его в цехе завода «Станколит», где он работает сборщиком. Оборудование в этом цехе современное, сборка производится на конвейере, но все же там, где есть земля и литье, не обойтись, видно, без копоти и пыли, и новый мой знакомый выглядел тогда далеко не таким белолицым и чистеньким, как сейчас.

Мы разговаривали недолго. Но потом на заводе я не раз заводила о нем речь с другими, и всегда меня поражало, как менялось выражение лиц у тех, кто говорил о нем.

В обычном выражении собранности, сосредоточенности, озабоченной деловитости, свойственной людям в разгаре рабочего дня, проступало что-то мягкое, задумчивое, — я бы сказала, глубоко неофициальное. И рассказывали о нем без казенных характеристик, без привычных формулировок, а как-то по-домашнему, душевно и просто.

И вот сейчас его сосед, худенький старичок, сидящий на улице и греющийся в солнечном луче, произнес простую фразу, которая как бы свела многое воедино. Думая о ней, я пошла навстречу Гаврилину, чтобы начать с ним разговор.

…Нет, он никак не ладился, этот разговор!

Вот мы уже сидим за столом в комнате, блещущей той беспощадной чистотой, какой особенно гордятся молодые хозяйки.

Вот забежала на минуту Шура — жена Михаила Гаврилина, веселая, розовощекая, приветливая, — и умчалась снова: она работает на фабрике в вечернюю смену. Шура посмотрела на меня с понимающим сочувствием, светлые, смеющиеся ее глаза будто говорили: «Да, трудная у вас задача! Разве он будет о себе рассказывать? Вот если бы я осталась, я бы, пожалуй, вам помогла…»

Вот вбежал сын, маленький Сережка, и исчез, словно ветром его сдуло. А мы все сидим за столом, и собеседник мой уже который раз повторяет со вздохом:

— Что обо мне говорить? Обо мне говорить нечего.

Я смотрю на него и явственно вижу, каким он был мальчуганом.

В деревне Дулепово, где он вырос, было, наверное, полным-полно таких белоголовых, светлоглазых ребят. С давних пор повелось, что в Дулепове занимались сапожным делом: в каждой избе было по два-три сапожника, работу сдавали в районный центр, где находилась большая обувная артель. Надев большой фартук и усевшись на табурет, он помогал отцу тачать сапоги.

Он вырос, пришла пора идти в армию. После демобилизации он попал в Москву, поступил на завод «Станколит».

Здесь он и работает десять лет. Здесь он получил специальность, приобрел высокую квалификацию, стал одним из передовых рабочих. Здесь он стал коммунистом.

— Уж лучше я расскажу вам о ком-нибудь другом, — говорит собеседник и вздыхает. — Это куда интересней…

И вот словно распахивается дверь и из двора, наполненного крепким, как антоновское яблоко, воздухом осеннего дня, незримо входят люди и рассаживаются с нами за столом. Давние друзья, первые учителя, товарищи по работе, те, кто оставил след в душе…

Вот один из них, Николай Николаевич Парамонов, командир роты, в которой проходил свою воинскую службу Гаврилин.