Полустанок

ГЛАВА ПЕРВАЯ

ПРОКЛЯТОЕ МЕСТО

Дед Кузнецов переехал из Жипков на соседний полустанок два года тому назад. С моим отцом он поссорился и при встречах с ним угрюмо смотрел в сторону. Мой отец тогда был заместителем председателя колхоза, а дед Кузнецов — единственным единоличником на всю округу. И поскольку мы жили с ним по соседству, больше всех попадало от приезжавшего начальства моему отцу.

— Во всех деревнях хозяйства коллективизированы на сто процентов, одни вы под боком пригрели единоличника, - возмущались инспекторы. - Ваш единоличник тянет назад весь район. Неужели вы с ним не можете сладить?

С какого только боку ни подходили к Кузнецову: и упрашивали, и убеждали. Но он стоял на своем: что хотите, то и делайте, а в колхоз не пойду.

Когда-то он сеял хлеб в березовой пади, которую так и окрестили Кузнецовской падушкой. Потом там стал сеять колхоз. Земли в падушке было мало — кот наплакал, но надо было оттуда согнать единоличника. Думали, что после этого он обязательно вступит в колхоз.

Кузнецов посуровел, молча перевез из падушки свой инвентарь и стал с ожесточением распахивать пустырь за огородом. Много распахивать ему не дали: закон есть закон. И, перекопав двор, Кузнецов посадил на нем овощи, а в огороде посеял овес и пшеницу.

Странно выглядело кузнецовское поле. На всех деревенских огородах цвела картошка, росли брюква и репа, а в кузнецовском поднимались тощие зеленые злаки.

Проходя мимо кузнецовского дома, мы вполголоса напевали самодельную песенку:

Один раз отец получил на трудодни целых два ведра меду. А для единоличников вскоре прибавили налоги. Колхозники стали жить зажиточно, а Кузнецов едва сводил концы с концами.

— Петр Михайлович, ведь ты же старый партизан, неловко, что на тебя все показывают пальцами. Вступай в колхоз, ну чего ты упрямишься? — уговаривал его отец.

Петр Михайлович только сердито вздыхал.

— Не замай, Михайлыч, сердце противится. Ишоба мне не хватало быть в вашей компании. А почему — не пытай, все равно не скажу.

— Ну и переезжал бы тогда куда-нибудь, в Клюку, что ли,— не сдержался однажды отец.— Там, по крайней мере, твое хозяйство будет считаться индивидуальным, а тут — единоличное. Вся деревня смеется!

Из Клюки к Кузнецову приезжал свояк Лапин. Он настойчиво уговаривал Кузнецова перебраться на станцию.

— Ну, не упрямься, хрусталик, поедем, будь ласка. И дочь твоя там живет, и унучка, и старухам нашим будет веселее век доживать. Я тебе уже дом сторговал — там запросто целик распахать можно.

Петр Михайлович долго сопротивлялся, но однажды, махнув на все рукой, согласился.

— Поедем. Индо в печенках эта жисть отдается.

Лапин приехал со станции за вещами свояка на старинном, допотопном автобусе с шофером Петькой Хвостовым. Сам Лапин тоже когда-то работал шофером, но после того, как ушел на пенсию, даже не заглядывал в гараж. То ли боялся расстроиться, то ли из стариковской гордости. Но в советах шоферам никогда не отказывал. Хотя советы его касались только отживших свой век машин.

Петька Хвостов прокатил нас на деревянном автобусе по деревне. А когда мы пообещали ему притащить со своих парников огурцов, вывез и за деревню. Но на первом же пригорке мотор заглох, и машина покатилась назад.

— Не вытянет, лайба!— чертыхнулся Петька и повернул обратно.— Как старая кляча, на могильник пора.— И, остановившись возле кузнецовского дома, заторопил:

— А теперь живее за огурцами!

Петр Михайлович погрузил на телегу плуг, борону, грабли, а все остальное затолкали в автобус, благо, дверь открывалась сзади. В него без особого труда втолкнули даже кровати. Автобус тронулся, по-гусиному переваливаясь на своих допотопных колесах с дубовыми спицами. Петр Михайлович хмуро посмотрел на сбежавшихся по случаю отъезда соседей и, не попрощавшись, сердито понукнул лошадь.

И вот теперь на эту же станцию переезжали и мы: отцу не хотелось больше оставаться в деревне. После отъезда соседа-единоличника отца вдруг арестовали и увезли в тюрьму.

А арестовали его прямо в лесу, в Кузнецовской падушке, куда он ездил за дровами. В чем только не обвиняли следователи его: и во вредительстве, и в шпионаже. Обвинение в шпионаже было смехотворным. А вредителем отец себя признал: да, в то время, когда он был заместителем председателя по животноводству, в колхозе был крупный падеж скота. И потребовал над собой открытого суда, чтобы на нем могли присутствовать и колхозники.

Судили отца в новом колхозном клубе, который был набит до отказа. Отец попросил зачитать сводки падежа по декадам. Сводки по его просьбе были зачитаны. Почти весь скот пал в феврале и марте. После этого отец сказал:

— А теперь проверьте, где я был в это время: я учился на курсах по повышению квалификации.

Председатель колхоза Сущин беспокойно ерзал на своем стуле и растерянно озирался по сторонам. Всем было ясно, что это он написал на отца донос, чтобы переложить вину на его плечи.

Отца оправдали. А через несколько дней уполномоченный НКВД, который его арестовывал, примирительно сказал:

— Ну вот что: засучивай рукава по локоть и принимайся за работу. А кто старое вспомянет — тому глаз вон.

— Нет, уезжать я отсюда собрался,— отрезал отец.— Раньше с охотой работал, а теперь — не могу.

— Саботируешь? — угрожающе возвысил голос уполномоченный.— Что-то быстро ты про недавнее забывать стал.

— А ты и не пугай, я уже пуганый. И кто чего стоит, тоже теперь знаю. Так что не теряй времени на разговоры.

И вот сегодня утром кузнец Бутаков и охотник Цыренов помогли отцу уложить на телегу немудрящий семейный скарб. Цырен Цыренович притащил огромную медвежью шкуру, затолкал ее под веревку.

— Магазинская прямо. Сороковой медведь был, долго, однако, его боялся. Говорят, сороковой самый опасный, злой. Кто его победит, долго жить будет. Возьми медведну на счастье.

И наша телега медленно покатила на станцию Клюка, что была всего в шести километрах, за лесом...

Кто бы мог думать, что нам снова придется жить с Кузнецовым в соседях! Но наши дома оказались рядом — на отшибе, за линией железной дороги. Еще издалека мы увидели около кузнецовского дома пеструю толпу и услышали плач. А когда подъехали ближе, увидели похоронную процессию, которая выходила из кузнецовского двора.

Три дня назад, на речке, молнией убило дедову внучку, Галку. Это первая майская гроза — быстрая и скоротечная, Галка с подружкой бегала за огородами, и вдруг в мутновато белесом небе словно бы кто то тряхнул огромный жестяной лист. Тяжелый гул прокатился над замлевшим от весеннего тепла поселком, и, словно из гигантской лейки, хлынул крупный проливной дождь.

Никто не видел, как узкая полоска молнии, пропоров тучу, впилась в берег реки.

Галкина подружка ойкнула, схватилась за волосы и вместо гребенки нащупала пепел. А Галка, неуклюже взмахнув руками, упала на зеленый травяной коврик и остекленело уставилась в небо. Никаких следов ожогов на ней не было, только на пятке чернело круглое пятнышко, словно к ней прикоснулись раскаленным железом.

На похороны собралось много народу: Галкина смерть была неестественной и трагичной.

Дед Кузнецов, сутулясь, подставлял под гробик внучки словно бы надломленное плечо, и по его изжеванным, усам и всклокоченной бороде стекали мутные струйки. Рядом с ним, в развевающейся красной рубахе, семенил его свояк дедушка Лапин. Галкина мать, повариха детского санатория, пошатываясь, брела сзади.