Страница 2 из 190
— Это все равно как смешивать молоко и мясо? — спросила Мария.
Она знала, что это категорически запрещено: мясные и молочные продукты предписывается употреблять раздельно.
— Именно так, — подтвердила мать. — И даже хуже, потому что оскверненные продукты можно выбросить, но если ты запятнан грехом, он остается с тобой, лишь усугубляя порчу.
Шесть семей, ведя в поводу навьюченных осликов, встретились на дороге возле Магдалы, чтобы, объединившись с другими группами паломников из ближних городков, общим караваном двинуться в Иерусалим. Марии предстояло путешествовать верхом на осле, самая юная среди паломников в караване была еще слишком мала, чтобы проделать столь долгий путь пешком. Правда, в душе она надеялась, что за время путешествия подрастет и окрепнет: и на обратном пути сможет идти как все.
Начался сухой сезон, и раскаленное солнце над Галилейским морем, поднявшееся из-за гор, обжигало лицо Марии. Горы, маячившие на востоке за озером и имевшие на рассвете цвет созревающего винограда, теперь представали в своем истинном облике пыльных камней. Голые утесы выглядели зловеще, хотя, возможно, для девочки это впечатление было связано с тем, что они высились на земле аммонитян, древних врагов Израиля.
Что же такого гадкого натворили эти аммонитяне? Да, у царя Давида были с ними раздоры, но с кем у него их тогда не было? Ах да, они поклонялись злому богу… как же его звали? Мария поначалу не могла вспомнить его имя. Он заставлял аммонитян приносить ему в жертву своих детей, бросая их в пламя. Мо… Мод… Молох. Да, так его звали.
Девочка прищурилась, глядя из-под ладошки вдаль, за озеро, но отсюда, конечно, никаких святилищ Молоха не увидела.
Поежившись, несмотря на жару, она строго-настрого запретила себе думать о гадком Молохе, и поблескивавшее в лучах солнца озеро, похоже, одобряло ее решение. Оно казалось слишком красивым, чтобы осквернять его голубые воды воспоминаниями о кровожадном божестве. По глубокому убеждению Марии, это вообще было самое красивое место во всем Израиле. Что бы там ни толковали о красотах Иерусалима, разве может какое-то другое место в мире сравниться прелестью с этим овалом нежно-голубой воды, убаюканным в ладонях окружающих гор?
На водной глади в великом множестве покачивались рыбачьи суденышки. Их владельцы ловили рыбу, которой славилась Магдала, родной городок Марии. Здесь рыбу разделывали, солили, сушили и отсюда ее развозили по всему миру. Рыбу из Магдалы подавали даже на столах Дамаска и Александрии. И в доме Марии тоже, поскольку ее отец Натан занимался переработкой улова и владел складами рыбной продукции, торговлей же занимался старший брат девочки Самуил. Самуила, правда, чаще называли греческим именем Сильван, ведь как торговцу ему приходилось иметь дело не только с местными жителями, но и с широким кругом иноплеменных покупателей. Прихожую дома Натана украшала большая мозаика с изображением рыбачьего судна, указывавшая на источник семейного благосостояния, и всякий раз, когда домочадцы проходили мимо нее, они возносили благодарность Богу за изобилие рыбы, на котором зиждилось их благополучие.
Налетевший с востока ветер всколыхнул водную гладь, пустив по ней рябь, в которой при желании и вправду можно было увидеть нечто, похожее на струны арфы. В древности озеро носило поэтическое имя Киннерет, «озеро Арфы», что отчасти объяснялось его формой, а отчасти же тем особым узором, который чертил на поверхности ветер. Марии почти почудилось, что до нее сквозь синь воды доносятся волшебные звуки перебираемых струн.
— Вот они!
Мария обернулась на оклик отца и увидела, что он указывает на приближавшийся по пыльной дороге большой караван. Помимо вьючных ослов и множества пеших паломников, там была даже пара верблюдов.
— Должно быть, вчера они слишком долго праздновали Шаббат, — съязвила мать Марии, досадуя на задержку.
Впрочем, отправиться в дорогу накануне Шаббата или, если предстоял долгий путь, даже днем раньше означало бы потерять еще больше времени, ибо раввины запрещали преодолевать в праздник больше одной римской мили.
— Этот Шаббат — только пустая потеря времени, — громко проворчал брат Марии Сильван. — И не только времени, это наносит ущерб торговле. Греки и финикийцы не устраивают праздников каждый седьмой день.
— Да уж, Самуил, мы все знаем о твоих симпатиях к язычникам, — тут же отозвался Илий, другой старший брат Марии. ~ Этак ты дойдешь до того, что начнешь бегать голышом в гимнасии со своими приятелями-греками.
— У меня нет на это времени, — хмуро буркнул в ответ Самуил, он же Сильван, — Мне некогда «бегать» ни с греками, ни с иудеями, потому что я помогаю отцу вести дела. Не то что некоторые, кто только и знает, что читать Писание да по любому поводу советоваться с раввинами — уж у них-то времени хватит и на гимнасий, и на любое другое развлечение.
Илий вспылил, чего и добивался Сильван, знавший, что молодой человек, несмотря на всю свою религиозность и стремление следовать во всем заветам Яхве, чрезвычайно горяч и несдержан.
«При зтом, — усмехнулся про себя Сильван, — брат, с его четким профилем и благородной осанкой, вполне мог бы сойти за грека, тогда как сам я куда больше смахиваю на молодых школяров, корпящих над Торой в beth ha-midrash, доме обучения. Должно быть, у Яхве отличное чувство юмора».
— Изучение Торы — это самое важное занятие для мужчины, — сухо сказал Илий. — По своей нравственной ценности оно превосходит все прочие виды деятельности.
— Да, а в твоем случае еще и препятствует всем прочим видам деятельности.
Илий хмыкнул, отвернулся и двинулся вперед, таща за собой своего осла так, чтобы в качестве ответа предъявить брату его задницу. Сильван рассмеялся.
Для Марии была не внове такого рода перепалка между братьями, одному из которых минул двадцать один год, а другому — восемнадцать. Она то и дело вспыхивала, но всегда кончалась ничем. Вообще-то семья Марии славилась набожностью и скрупулезным исполнением обрядов, и только Сильван не слишком проявлял благочестивое рвение.
Марин очень хотелось бы изучать то, что отец именовал «совершенным Законом Господа», в маленькой школе при их синагоге, beth ha-sefer, и самой убедиться в том, кто из них прав. Она жалела, что не может получить необходимые знания, хотя бы вместо Сильвана, который не больно всем этим интересовался, но, увы, девочек в школу не принимали, поскольку женщинам не полагалось официально участвовать в религиозной жизни. Ее отец строго придерживался изречения раввинов: «Было бы лучше увидеть Тору сожженной, чем услышать ее слова из уст женщины».
— Советую тебе лучше выучить греческий и прочесть «Илиаду», — как-то со смехом предложил сестре Сильван, что, естественно, вызвало бурный протест Илия.
На это Сильван ответил следующее:
— А тебе не приходило в голову, что, если испытывающему тягу к знанию человеку не позволяют учиться из-за каких-то дурацких предрассудков, этот человек может обратиться к другому учению?
Сильван верно обрисовал проблему. Греки приветствовали приобщение других народов к их культуре, тогда как иудеи оберегали свою, словно тайну. Причем и те и другие основывались на представлении о собственной культуре как лучшей и величайшей: греки желали одарить всех своими несравненными сокровищами, а евреи считали учение Моисея слишком драгоценным, чтобы его можно было доверить кому попало. Естественно, что у такой любознательной девочки, как Мария, возник интерес и к тому и к другому. Она дала себе слово научиться читать для того, чтобы со временем самостоятельно постичь волшебство и таинство священных текстов.
Две группы паломников встретились и объединились у развилки дороги, выше Магдалы. Далее путешествовать вместе собирались около двадцати пяти семей. Многие из них состояли в родстве, отдаленном или близком, так что среди детишек нашлось немало двоюродных и троюродных братьев и сестричек. Семья Марии держалась рядом с такими же набожными семьями, и, как только они присоединилась к каравану, Илий, которому не терпелось попенять брату за недостаток благочестия, сказал: