Южный Урал, № 1

В меновом дворе у складов и лавок, расположенных правильным квадратом, размещались чайхане, где азиатские купцы часами распивали чай из маленьких белых чашечек или ели из широких медных тазов дымящийся плов. Тут же бродили бездомные собаки, косматые «тазы» и одичавшие зверовые псы. Харчевни и кабачки, возникшие на время ярмарки, были битком набиты пьяными, оглашавшими городок разухабистыми песнями. И надо всем этим разноголосым и разноязычным гамом на заходе солнца с мусульманских минаретов муллы выкрикивали призывные слова вечернего намаза.

Кругом Троицка лежали раскиданные в степи казачьи станицы с громкими названиями: Париж, Лейпциг, Фершампенуаз, Чесма, Наваринка, Тарутино, Балканы, Варна, — в память русских победных походов, в которых принимали участие казаки. Из этих станиц на ярмарку наезжало много казаков, но покупали они мало. Богатые станичники меняли коней, покупали пёстрые бухарские ткани, а сами сбывали пушистые оренбургские платки, которые зимой вязали трудолюбивые казачки.

В этот год я давно поджидал на ярмарку деда Назара. Он с бабушкой жил в станице Магнитной. Это был высокий, жилистый и суровый старик, с поблескивающей серьгой в ухе. Дед был первенцем среди братьев и по древнему казачьему обычаю носил этот знак первородства. Жил старик в полуразвалившемся курене, упрятанном в заросли осокорей. Отец мой, молодой оренбургский казак, отбывал «действительную» где-то на западной границе России, а мать ютилась в небольшом домике у родных в Троицке. Мать считалась дедом «не ко двору» и поэтому, хотя дед и скрывал, но втайне недолюбливал свою молодую сноху.

Приехал дед в Троицк в плетёной бричке, запряжённой парой. Кони были староваты, как и сам дед, но он с громом и шумом подкатил к нашему двору.

— Эй, лихие! — исступлённо кричал старый казак: — Напасти на вас нетути. Куда гоните, неровен час народ сомнёте!

Он неторопливо распряг своих коней, прошёл в избу и, сняв засаленный картуз с синим околышем, долго и истово крестился на медные складни, выставленные на полочке в красном углу горницы.

— Ну, бывай здорова да богата, почесная казачья семья! — поклонился старик родным.

С утра дед со своими коньками отправился на ярмарку. В древнем жилистом казаке жила неистребимая страсть к менкам. Он менял всё, что попадалось под руку, начиная от коней и кончая пуховыми шалями, связанными умелыми руками бабушки из легчайшего козьего пуха.

Только-только над мельницами, что высились на буграх, брызнули первые лучи солнца, дед уже тормошил меня.

— Вставай, вставай, внучек! Поехали на сатовку! — торопил он меня.

Сатовкой по-казачьи звали ярмарку, а по-киргизски она величалась «казьма-базар», то-есть девичья ярмарка. Я долго допытывался у деда, почему ярмарка девичья.

— А кто их орду ведает! — морщился дед: — Кубыть, и девками тут не торгуют, что к чему и не додумаешься…

Наскоро умывшись и пожевав на ходу горячие лепёшки, которые испекла мать, он вывел меня на двор и посадил на конька.

— Ну, тронулись! — весело крикнул старик и затрусил со двора.

Базар ошеломил меня своим оживлением и пестротой. Старый казак конным пробирался среди густой разноязычной толпы, не боясь раздавить людей. За ним следом ехал я, разглядывая площадь. Она была тесно застроена рядами низких лёгких лавок, переполненных всяким добром: кожами, котлами, кошмами, материями. Белозубые ловкие татары звонко зазывали к себе покупателей. На самом солнцепёке стояла арба с бадьёй, наполненной кумысом. Из этой огромной бадьи торчал длинный шест для взбучивания кумыса. Подходи, черпай и пей! Кругом гвалт, крик. Навстречу пробираются верблюды, навьюченные тюками с товаром. На переднем важно восседает карамбаш. Сквозь рёв верблюдов и гам толпы слышен его резкий окрик, призывающий сойти с пути каравана.

— Ну, куда лезет, леший! — выругался дед: — Вишь, где дорогу выискал!..

Но ругань эта незлобива, ленива. И никто её не боится и никого она не трогает. На всём протяжении базара меня поражает смесь большого оживления с восточной невозмутимостью. Вот в тени лавчёнки, в самой людской каше, сидит старая киргизка и, ловко запуская веретено, сучит нитки. А вот через бурливую толпу размашистым шагом пробирается к мечети высокий мулла. На нём яркокрасный с узорами лёгкий халат, на голове — громадная белоснежная чалма, прекрасно оттеняющая его загорелое энергичное лицо. В руках мулла держит высокий красный посох, оканчивающийся наверху круглым набалдашником. Башкиры и казахи почтительно уступают мулле дорогу. Даже озорной дед и тот подаёт коня чуть-чуть в сторону.

Там, за базаром, где кончались ларьки и палатки, начиналась конная площадь. Тут бродил табун киргизских лошадей. Мы с дедом подъехали к толпе барышников, старик бросил мне повод, а сам втёрся в толпу. Важные бородатые купцы разглядывали коней и горячились. Чтобы они лучше их видели и могли выбирать по вкусу, табун всё время перегоняли с места на место. Кругом табуна лихо носился джигит-наездник на быстром скакуне и, размахивая длинной, сажен в семь, лёгкою лукою, ловко направлял табун к покупателям. Дед сразу нашёл своё место: вместе с покупателями он горячился, спорил, одобрял того или иного коня, прищёлкивая языком, и уговаривал нерешительных. Можно было подумать, что он является владельцем табуна. Вот он выбрал для толстого башкира лошадь и что-то кричит джигиту. Наездник откликается и на всём скаку накидывает на шею выбранной лошади лассо. Весь табун в испуге шарахается в сторону, лассо влачится по земле. Джигит не дремлет, он мчится за табуном, поворачивает его в сторону и на всём скаку молодецки поднимает с земли верёвку, ловко поддев её кончиком своей луки. Лассо в его руках, лошадь поймана и подведена к покупателю.

— Ах, и конь! — хлопая по крупу, хвалит дед.

Лошадь на самом деле чудесна. Все киргизские кони превосходны: они очень сильны, выносливы и отличаются замечательно быстрым бегом. Не раз дед жаловался:

— Куда нашим коням до киргизских? Оттого мы и теряли много в старину. Через коня в давнее время много казаков в полон угождало в Орду! Казачишки наши долго не могли справиться с лихими ордынскими наездниками. Вступит кто в неравный бой, или ввяжется в погоню за кочевником, ан глядишь и сам добычей стал. А почему? Потому, что у ордынца был лихой скакун. Он-то и выручал при наступлении и отступлении. Вот оно что!

Старик долго суетится, осматривает коней, смотрит им в зубы, ощупывает бабки, даже пробует прыгнуть на неоседланного скакуна. Беда, негде деду показать лихость: на базаре далеко не ускачешь! Старик с тоской смотрит на заречье. Там в лучах утреннего солнца блестит ковылём Золотая Сопка. Не долго раздумывая, старый казак прыгает в седло и машет мне рукой:

— Айда, на степу!

Мы трусим к Золотой Сопке. Там у её подножия, в просторной ковыльной степи раскиданы казахские и башкирские юрты. На огромном просторе, в лучах утреннего солнца всеми цветами радуги переливаются росистые травы. Над юртами дымятся синеватые струйки. Дед отыскал брод через обмелевший Уй и мы выбрались на восточный берег, который полого поднимался к Золотой Сопке. Обгоняя нас, перебираясь через броды и по мосту, спешили казахи и башкиры, на скачки. Под ними резвились жилистые поджарые кони, с длинными веретенообразными туловищами и глубокой грудью. Дед с восхищением рассматривал этих быстроногих степных скакунов.

— Ветер, а не кони! Выносливы, не приведи бог! — хвалил он казахских коней. Мимолётно взглянув на мою посадку, дед презрительно поморщился.

— Господи, и на что я тебя взял! На посмешище только. Глянь на себя! Ну, какой ты казачонок: коней не любишь, драться не умеешь, на добром скакуне сидишь, как ведьма на помеле! Тьфу, одна срамота и божье наказание! — сердито сплюнул дед.

— Так это конь такой, деда! — попытался отговориться я, хотя действительно посадка у меня была неказистая.

— Брешешь, чига косопузая! — разозлился дед: — Конь у меня самый лихой, а вот едет на ём не казак, а мужичишка, самый что ни на есть плёвый!