Страница 27 из 71
Правда, у кого кони, да победнее казак, а то иногородние, иль башкиры поднанимались возить руду на Белорецкий завод. Но суди, какой тут заработок, коли Пашков платил за поставку руды по семи копеек с пуда. Это за сто вёрст походу по тяжкой дороге через горы, в Белорецк. Шутка!
Вот ноне старичок-горщик приходил. Ведь недаром сюда приволокся, подослан кем-то рудознатец! Выходит новые хозяева наискиваются на гору. Вот, гляди, говорит, клад. Кому клад, а нам наклад! Только понюшка одна!
12. ПРОЩАЙ, МАГНИТНАЯ!
Незаметно пришла осень. От жаркого солнца за лето выгорели и высохли травы. Степь лежала бурой и унылой. В ясном бирюзовом небе с утра тянулись с курлыканьем косяки журавлей, кричали гуси, лебеди. Летели с сурового горного Урала перелётные птицы на юг, в тёплые края. Мы долго провожали их грустными прощальными взглядами. Окрестные степные озёра и ильмени наполнились птичьим криком. Стаи перелётных гусей и уток кишмя-кишели в озёрных и речных заводях. По ночам от гусиного гаганья, да от утиного кряканья, от свиста и шума перелётных птиц, нельзя было разговаривать на базу. Казаки целыми днями охотились на перелётную дичь. Казак Степанко подбил журавля, добить его он пожалел и принёс домой. Мы с Митяшкой выпросили раненую птицу и, промыв перебитое крыло, перевязав ранку, пустили разгуливать его по двору. Журавушка вышагивал по тропке и, заслышав в небе голоса перелётных стай, громко и жалостливо взывал им в ответ, затем, распустив раненое крыло, разбегался и пробовал взлететь. Однако, из этой попытки ничего не выходило.
Он со стоном падал на правый бок и, раскрыв свой длинный клюв, испускал жалостливые урчащие звуки. Залётный гость дичился хозяев куреня, завидя меня или Митяшку он забегал в угол и там зло ворчал.
Первой он признал бабушку. Она вышла на крылечко и, разбросав кусочки пахучего хлебного мякиша, ласково позвала:
— Журавушка, милый Журавушка, подь сюда! Ну, подь, глупенький!
Словно понимая ласковую человеческую речь, журавль подошёл к бабушке и стал клевать хлеб. Насытившись, он не отходил от старухи. Она уселась среди двора на чурочку и ласково-ласково пеняла ему:
— Ну, что, дурачок, попался? Ишь, как не повезло. Чтобы подальше от станицы лететь. Народ тут такой!
Опустив на грудь длинный клюв, журавль с важным видом стоял перед бабушкой и внимательно выслушивал её воркующую речь.
Вскоре он привык к интонациям её голоса, и нам казалось, что птица понимает человеческую речь. Журавушка оказался на редкость умным и толковым. Когда ему хотелось есть, он подходил к оконцу и стучал клювом в стекло. Если бабушка долго не выходила из домика, он терпеливо стоял на одной ноге перед крылечком и выжидал её. Постепенно он привык к дедушке, и к нам, ребятам. А раз даже увязался за мной на станичную улицу. Он важно вышагивал следом, никого не боясь, лишь изредка поглядывая в небо: не послышится ли знакомое курлыканье. У лавки сидел Дубонов и, завидя вышагивающего за мной журавля, закричал мне:
— Эй, казара, учён журавель? Продай мне его! Целую жменю орехов отвалю!
— Зачем же он вам, дядюшка? — сдержанно спросил я.
— Как зачем? — удивился лавочник: — Известно зачем, откормлю да и слопаю. Тикавно[17] отведать!
Я ускорил шаг, а за мной поспешил и журавль. Подальше от этого неприятного человека!
Глядя вместе со своим пернатым другом в прозрачное осеннее небо, я часто с грустью вспоминал:
«Куда девалась наша Варварушка? Жива ли она или затерялась среди необъятного степного океана?».
После её ухода, Митяшка стал выглядеть неряшливее и всегда был голоден. Рубашка у него лоснилась от грязи, на голове торчали непромытые лохмы. Он изредка заходил к бабушке, та давала ему ломоть хлеба.
Мальчуган отщипывал от краюхи ломтики мякиша и кормил нашего пернатого друга.
— На, журавушка, подкрепись. Эх, сироты мы с тобой. Одни на целом свете! — вздыхал он.
У Митяшки подёргивались губы, но он стоически сдерживался и ни одна слезинка не показывалась на его глазах.
Степанко не заботился о приёмном сыне, да казак и не стряпал дома. Насыщался он, где доводилось: в степи, на охоте или по соседям. В избушке всё постепенно покрылось грязью и пылью. Среди этой мерзости запустения, только цветы на подоконниках попрежнему буйно цвели огневым цветом и манили взор. Но и они цвели потому, что мы с Митяшкой каждый день заботливо поливали их.
Всё ещё стояли погожие дни. На дворе в затишье пригревало. Выбравшись из горенки, дедушка присаживался спиной к стенке избёнки и, щурясь на солнышко, долго грелся и вздыхал:
— Эх, отлетело красное летечко.
С полей давно всё убрали. Свезли возы скошенной пшеницы и с дедушкина поля. Привёз хлеб со степи к нам на баз Потап Дубонов и взял за это треть с умолота. Об этом наверно и думал сейчас старик, высчитывая, насколько хватит хлеба: дотянет ли он до весны?
Несмотря на ясную сухую погоду, Урал вздулся, потемнел, шёл вровень с берегами. Казаки говорили:
— Гляди, Яик ноне «в трубе»!
Это означало, что далеко на севере в горах Урала шли осенние дожди и потоки устремлялись в степь, пенясь и вздувая наш мирный и покорливый Яик. Под осенней водой исчезли песчаные отмели и косы, потонули низкие острова, кое-где через рытвины, ерычки и старички[18] вздувшийся Яик прорвался во впадины и луговины и там теперь поблескивали мелкие воды.
— Гляди-кось, как надулся наш курун![19] — показывал дедко на полноводный Яик. — Давненько такого не было. Знать год предстоит урожайный! Сходить, что ли рыбки половить?
Но рыба ловилась плохо. Против станицы Магнитной Урал не славился рыбой. Ловились тут щучка, чебак, плотва, — самая пустячная рыбёшка. Вся ценная рыба обильно ловилась на понизовье, в пределах войска Уральского. Низовые казаки перегораживали Яик плотинами, не пуская рыбу в верховья. На зиму ценная рыба: осетры, белуги, севрюги собиралась в ятовья[20] и засыпала до тёплых дней. Казаки баграми выбирали рыбу из зимней реки. Не то было в верховьях Урала, в области войска Оренбургского. Урал, который протянулся на расстояние 2300 километров, только малой частью проходил в наших краях, да и был он тут мелководен и незнатен рыбой. Начинался он на восточных склонах Урал-Тау. Здесь в скалах слились четыре горных источника и образовали бурную и злую речонку. Она бежит, прыгает через каменья, шумит, пенится и так добегает до Яицкого болота, где снова утихает и теряется в непроходимых и густых зарослях трясины. И только на южной кромке болота, Урал появляется вновь и вытекает из него тихой небольшой речушкой. Постепенно набирая силу от мелких притоков, он превращается в реку, которая, добежав до хребта Бугасты, прорывается через узкие каменные ворота и вырывается в степь. Южнее за деревней Науразовой река становится шире, покрывается зарослями тальника, и по сторонам её появляются старицы и глушицы. Так она, не торопясь, добирается до Магнитной.
И только в половодье, да иногда в осенние денёчки Урал походил на большую и полноводную реку. Тогда кое-что из рыбы прорывалось с низовьев и к нам, и дедушка отправлялся на ловлю.
Вечера в сентябре стали прохладнее, звёзды в тёмносинем ночном небе казались ближе и ярче. На станичной улице было темно, старые станичники ложились на покой с наступлением сумерек, а молодёжь толпами бродила по станице, раздавался сдержанный девичий смех, разудалая песня. А чаще всего под треньканье балалайки звучала весёлая песенка самого молодого бесшабашного казака Игнатки. Он залихватски распевал «казыньку».
17
Любопытно.
18
Старые русла.
19
Индейский петух.
20
Места в Урале, где рыба собирается косяками и засыпает на зиму.