Страница 18 из 71
— Скорее, скорее, дед!
Вот он совсем близко подполз, на ружейный выстрел. Вот пристраивает рожки своего ружьишка. Но сайгак опять делает прыжок — другой и вновь он вне досягаемости. «Что в эту минуточку думает дедко?» — спрашиваю я себя. В душе его, наверное, закипает буря, но выждав пока успокоится зверь, он снова, терпеливо пополз дальше…
Солнце всё выше, в невыносимом напряжении проходят часы, вот человек подползает, но зверь, словно предчувствуя опасность, делает прыжок — два и снова начинай сначала…
Наконец-то! Сердце забилось у меня, когда дед пристроил ружьишко и выстрелил. Случилось неожиданное: то ли от усталости, то ли на этот раз изменило стариковское зрение, только казак промазал. Козёл взвился и мгновенно исчез в синем мареве. Дедко взбросил ружьишко за плечи и, грозя кулаком в сторону исчезнувшего видения, пошёл мне навстречу.
— Видал! — закричал он мне издали: — Ах, одрало бы его! Удрал, подлец!
Со старика градом катился пот, кожа на подколенниках была изодрана. Он тяжело дышал. Чтобы хоть немного умерить жару, он положил в рот пульку, а другую дал мне.
— Возьми-ка, от неё слюны полон рот, жажда-то помене!
Палимы солнцем, страдающие от жажды, мы снова пустились в путь по безбрежной степи. На горизонте вновь появлялись сайгаки и проносились, как видение. Досада жгла старое сердце.
— Ну, что, казак, притомился? — положив мне на плечо руку, сочувственно спросил дед. — Годи немножко, доберёмся тут до одного ручьишка, там напьёмся, перехватим малость и к дому. Видать такое наше счастьице. А всё виной старуха! Что стоило ей наговорить ружьишко на промысел. Ох-х! Ох-х! — заохал дедка.
После долгих блужданий мы оказались в пади, на дне которой среди реденькой заросли протекал ручеёк. Повеяло прохладой, травы стали сочнее и манили на отдых. Мы умылись, ополоскали пересохшие рты и напились прозрачной и прохладной воды. Сразу стало легче. Дедушку клонило ко сну. А между тем, он твёрдо был уверен, что к вечеру обязательно сайгаки прибегут на водопой!
— Не может быть, чтобы минули! Местина больно подходящая! — рассуждал он, поглядывая на реденькую тень кустиков: — Вот что, ты трошки посторожи, а я с духом соберусь. Сосну самую малость!
— А ружьишко дашь, дедушко? — ласково заглядывая в глаза, попросил я.
Старик минутку колебался.
— Вот загада! — воскликнул он: — Ружьишко больно хорошее, кабы часом не повредил! Ну, да была не была, так и быть поверю! Только, если зверь побежит не стрели, — буди меня!
— Ладно, дедушко, всё будет так, как тобой говорено! — согласился я.
— Ну, вот и хорошо! Ну, вот и хорошо! — бормотал он, а у самого глаза подергивались от усталости. Сон валил его с ног.
Он передал мне ружьё и, устроясь под кустиком, прикурнул на отдых. Почти в ту же минуту раздался крепкий храп.
Я перезарядил ружьё, поднялся на бугорок, еле приметный среди ковыля, и стал зорко вглядываться в степь. Над ней по-прежнему горячей пеленой зыбилось марево. Посвистывали суслики, в ковыле пробирались дрофы, да в синем небе кружили орлы. Оцепенение понемногу стало охватывать натруженное тело, глаза устало смыкались и я уж стал завидовать деду, который сладко храпел. Время от времени я встряхивал головой и снова пристально вглядывался в горизонт. И вот, словно видение, передо мною на гребешке мелькнуло много светложёлтых точек, которые как искорки вытягивались по направлению ветра и торопились в сторону ручья.
— «Неужели сайгаки?» — подумал я и хотел разбудить деда. Но пока я думал, на зелёной равнине стало приметным быстро приближающееся стадо. Сайгаки неслись к ручью огромными скачками. Бег их был лёгок и ни с чем несравним, так грациозны казались их движения. Впереди бежал вытянувшийся в длину резвый козёл. Я замер от восхищения, забыл про деда, о том, что он велел его разбудить, забыл обо всём на свете. Видел перед собой только несущегося, как выпущенная из лука стрела, степного красавца. Минута и я мог уже различить его большие выгнутые рога, глубокие морщины на горбатом носу и огромные раздутые ноздри, которые трепетали от возбуждения.
Огонь пробежал по моим жилам. Я скользнул в траву, пристроил ружьишко и крепко прижал к плечу ложе.
Табунок на миг остановился. Высокий стройный самец-вожак застыл на месте, чётко вырисовываясь на фоне неба, большие лирообразные рога его нежно-жёлтого цвета казались на солнце прозрачно-золотыми. Как жалко было убивать такое чудесное животное! Но что поделаешь, может быть никогда-никогда в жизни мне не придётся больше находиться в таком выгодном положении! Как азартный игрок, одержимый страстью, я приложился к ружью и выстрелил. Красавец козёл перекувыркнулся в воздухе и упал в ковыль. Табунок мгновенно взволновался и, поднимая пыль, понёсся прочь от рокового места, и вскоре исчез за зелёными гребнями…
От выстрела проснулся дед, ошалело огляделся, вскочил.
— Что случилось? Никак сайгаки? Ты что стрелил? — засуетился он.
За сизым дымком, который всё ещё плыл над ковылём, не видно было моей добычи. Неуверенный в своей удаче, я пролепетал виноватым голосом:
— Дед, я кажись козла уложил!
— Не может этого быть! — вскричал дед.
— Вот те крест святой! — перекрестился я.
Мы пробежали вперед и в орошённом кровью ковыле увидели убитого козла. Своим окладом сайгак многим напоминал тонконогого жилистого оленя. Шерсть на нём была изжелта-красноватая, переходя под брюхом в беловатую. Я погладил эту гладкую глянцевитую шерсть. Мне стало жалко убитого красавца, который потухшими неподвижными глазами укоряюще смотрел на меня.
Дед почесал затылок, укоризненно взглянул на меня.
— Скажи сам малый, а обошёл старого казака. Чтобы разбудить меня! — с лёгкой обидой сказал он. — Как теперь сказать соседям! Ох, и лих ты, внучек!
Он обошел вокруг козла, любуюсь его рогами, сосчитал кольца на них.
— Гляди двенадцать годов имеет. Вожак стало быть!
И вдруг старик залился весёлым ободряющим смехом.
— Ай-да, казачёнок, ай-да удачлив! На первой охоте сайгака уложить! Это что-нибудь да значит! Ну, и подивятся в станице!
Он долго кружил подле убитого козла, хлопал себя по бедрам, недоверчиво оглядел ружьишко.
— Дивно! — покачал он головой. — Как же ты стрелял из него, коли только я один и знаю секрет!
Между тем, солнце краешком коснулось барханов и его прощальные лучи скользили по озолоченному ковылю. Куда-то исчезли парящие орлы, убрались в свои норки суслики, а над ручьём засинел лёгкий туман.
— Гляди, как времечко пролетело! — озабоченно сказал дед: — А как нам добычу до станицы дотянуть? Поди, пуда на четыре потянет, на плечах все двадцать вёрст не протащить. Эх-ма! Старость, старость! Откуда взялась непрошенная, незваная гостья? Эх, приковала ты мои резвы ноженьки к сырой земле, отняла силушку в руках, сделала доброго казака бабой! Были годочки, такого зверюгу я пехом до станицы на плечах волок, а ныне шабаш! Кончено!
Он поглядел на запад, там огромное красное солнце наполовину погрузилось за холмы.
— Надо бежать мне в станицу! — вздохнул он: — А ты, казак, посиди тут и обереги добро, как бы зверь не унюхал и не растерзал! Ружьишко я тебе оставлю. Да не спи! Я, как только раздобуду тарантас, то враз вернусь!
Не ожидая моего согласия, дед махнул рукой и пошёл прямо на север, на станицу Магнитную. Я остался один-одинёшенек среди степи. Выбрав бугорок, долго смотрел на солнце. Его раскалённый диск все глубже и глубже уходил за горизонт. Погасли в ковыле пестрые краски цветов и трав; тишина охватила просторы. Только в небе догорали отблески заката, да на окаёме нежно золотились последние лёгкие облачинки. Постепенно и они погасли, стали пепельными и степь понемногу стала погружаться в сумерки.
Однако, я знал, что тишина эта кажущаяся. В степи попрежнему продолжалась кипучая жизнь. Камыши на озерах и в ильменях кишели волками, лисицами, выдрами и другим зверем. Реки и озера полны птицы. Если вслушаться, то слабый ветерок доносит гусиное гаганье, утиное кряканье, свист и чиликанье разных птиц. Чу! Какой стройный и голосистый крик! Это закликают вечернюю зорю белые лебеди. Нет, не заснула степь, а на землю снизошла своя ночная жизнь!