Страница 99 из 110
— Чего уж там особенно хорошего в таком пальте, — критически посмотрел на него мужчина. — Вона, гляди, тулуп ляжит. Вздымай-ка его побыстрей на плечи, а то вмиг умерзнешь у меня на соломе, свернешься тутось, и ужо ничего будет.
В тулупе сразу стало уютнее.
— Хороший человек, видно, этот дедушка Белоусов, — сказал Бокарев. — Заботливый, добрый. Так ведь?
Тот, с кнутовищем, остро глянул на Бокарева из-под мохнатого козырька вполне даже современной шапки.
— Заботливый, точно, мать его — перекати-поле. Зазря выпить не даст. Крепкий, одним словом, дедок, что тот засохший оммылок. А я буду ему раз и навсегда родным племяшем. — Он скосил в сторону глаза и вздохнул: — Выходит, и по родству мы, перекати-поле, единой ниточкой что ни на есть увязаны.
Он закрутил туда-сюда головой, оглядываясь по сторонам, потом сбил шапку совсем на глаза и заскреб в затылке.
— Интересно девки пляшут... Однако же куда он опять подевался? Небось снюхаться с кем успел. Не похоже — на этаком-то морозе...
Еще посмотрев по сторонам, он сунул два пальца в рот и пронзительно свистнул. Затем закричал во всю силу легких:
— Джойс! Джойс!
Из-за вокзальчика выметнулся красно-рыжий, словно весь огненный, пес и помчался к саням, взмахивая у головы большущими ушами, как крыльями.
У саней он сел, распластав по снегу пушистый, как у лисы, хвост и два раза гавкнул на Бокарева — будто поздоровался.
— Что это у него за кличка такая? — насторожился Бокарев.
— А это дед-старик Белоусов придумал. Красивая, да?
— Вот так дедушка... — задумчиво протянул Бокарев. — А какой он породы?
— Кто? Дед-то? Сядой.
Неожиданно Бокарев разозлился:
— Ты что это прикидываешься? Пес этот, конечно.
— Интересно девки пляшут... Еще и серчает на меня, — с недоумением произнес племяш и веско добавил: — Правильно задавать вопросы надо. Ясно. А Джойс — помесь ирландского кобеля с местной сукой. Или, может, наоборот, местного кобеля с ирландской сукой. Усек, да? Вопрос только есть: и где это они снюхались? Не в той же Ирландии, надо думать. И при чем здесь поток нейтронов?
Бокарев ошарашенно посмотрел на него и подумал: «Тронутый он, что ли?»
В санях он некоторое время поглядывал племяшу в затылок с опаской, но вскоре его полностью увлекла езда в горах. Ох и дорога вела к селу! Не сразу поймешь, то ли это солнце путается в соснах вокруг саней, то ли сани кружат вокруг солнца... Закутавшись в тулуп, Бокарев выглядывал из огромного воротника и забавлялся, крутил головой, пытаясь по свету в соснах определить, что происходит в данный момент — или сани съехали ниже солнца, или солнце подскочило выше саней.
С высокого подъема дороги на одной горе внезапно открылось большое село: холодно блеснула река, от ее берега рассыпались, широко разбежались — по всей длине — дома, мягко подпиравшие небо прямыми столбами дыма из труб.
Но дорога еще долго перекидывалась с горы на горку.
Внимание Бокарева привлекла скала у въезда в село, открывавшаяся теперь с каждого витка дороги, и он не отрывал от нее восхищенного взгляда. Черно-серая, даже слегка белесая от изморози, точно с проседью, с заметной нишей у вершины и с продольными трещинками, переплетавшимися в какие-то витые узоры, которые придавали скале такой вид, будто ее для красоты специально обрабатывали резцом, скала стояла впереди, как маяк, — солнце, казалось, на время зацепилось за ее вершину, пылало над скалой и плавило возле вершины морозный воздух.
«Природный постамент, да и только, — подумал Бокарев. — Не нужен никакой архитектор. Если установить в нише бюст, то он будет отчетливо открываться взору еще задолго до въезда в село».
У скалы пес Джойс густо, простуженно гавкнул и язычком пламени покатился-понесся вперед по дороге; за псом рванулась и лошадь, дернув сани так, что Бокарев чуть не вывалился на дорогу.
Скоро красно-рыжий шар впереди словно сдуло ветром на снежную целину, и он прямым путем покатился к самому высокому дому на краю села.
Туда же, только делая петлю по дороге, совсем уж весело побежала и лошадь.
Вблизи дома племяш натянул вожжи, ласково проворковал:
— Кажись, приехали. Тпру, сказано, мать твою в дугу, — и привстав в санях на колени, захихикал. — Но что это там делается? Представление номер раз.
У дома навалом лежали толстые сосновые бревна. Поодаль, за бревнами, стоял желтый «газик» с распахнутой передней дверцей; двое мужчин, явно приехавших недавно на этой машине, яростно жестикулировали рядом с бревнами, пинали их и грозили кулаками широкоплечему старику, стоявшему спиной к саням, в одной рубашке, в домашних тапочках и — надо же! — в джинсовых штанах с пришитой на правую ягодицу картинкой волка в кепке.
Старик потрясал над головой увесистой палкой и в ответ на угрозы что-то кричал, похоже, матом.
Заслышав скрип полозьев, он бегло глянул на сани, и Бокарев успел заметить белое бельмо у него на левом глазу; вновь обратившись к тем двоим, старик завопил на все село:
— Митька, братик, помер, так можно над немощным стариком изгаляться, по-всякому его выставлять! Нельзя дровишек в лесу пособирать, буреломчику там и хворостиночек! Всю правду я про вас в газету написал! — Он круто повернулся к ним спиной и показал палкой на Бокарева, скинувшего на сани тулуп: — Вона, глядите, корреспондент на ваши дырявые головы едет.
Разом плюнув на бревна, мужчины зашагали к машине. «Газик» взревел мотором и, круто, будто с места на одном колесе, развернувшись, помчался вдоль домов по дороге в гору.
— А я не корреспондент, я... — заговорил было Бокарев.
Старик махнул в его сторону рукой:
— Знаю. Ужель глупее тебя. Это я для острастки, а то нельзя уже стало старику хворому попросить племяша дровишек, хворостиночек да буреломчику, из леса привезти.
Еще не остыв от ругани, он швырнул палку на снег, затопал возле нее ногами, но скоро успокоился и простер к племяннику здоровенные руки:
— Грозились племяша моего усадить в кутузку.
Племяш нырнул старику под руки и похлопал его по спине ладонью:
— Успокойся, дед. Чихать нам на их угрозы. Сам говорил: они стращают, а нам не страшно.
Толстые сосновые бревна, красноватые, приятно пахнувшие смолой, в представлении Бокарева не вязались с буреломом, а тем более с хворостом. Но кто их тут разберет, деревенских жителей. Бокарев, ездивший в деревню давно, в детстве с мамой, и еще раз на «Волге» с приятелями в поисках натуры для скульптурной группы «Межи перепаханы», отнюдь не считал себя специалистом в сельском хозяйстве и решил промолчать.
Собственно, он тут же и забыл про бревна, во все глаза уставившись на дом старика. Стариной, седой древностью пахнуло на Бокарева; крепкий, словно построенный на века дом основной своей громадой прятался за высоченным забором из толстых, ободранных от коры и почерневших от времени бревен, плотно пригнанных одно к одному и наверху заостренных. Стоял забор не прямо, а чуть в наклон, щетинясь остриями в сторону улицы, — такие колья, наверное, окружали в древности русские городища, защищая их от набегов кочевников.
Над зубьями забора как будто парил в воздухе надстроенный над домом мезонин, состоявший почти сплошь из стекла, и переливался, искрился под солнцем каким-то сказочным хрустальным ларцом.
Старик тронул остолбеневшего Бокарева за локоть и широко повел рукой в сторону дома:
— Мой дом — моя хата, то есть хотел сказать — крепость. Прошу к камельку-камину переломить хлеба.
Неслышно подалась на железных петлях тяжелая, из бревен, дверь у ворот, старик сказал:
— Погодьте малость, — нырнул в открывшийся черный проем.
С той стороны послышалось натужное сипение и кряхтение, потом такой звук, словно старик что-то там городил или, наоборот, разгораживал.
«Открывает ворота», — догадался Бокарев.
Пес Джойс стал тихонько повизгивать, а лошадь задрала морду и радостно всхрапнула.
Ворота широко отвалились мягко ушедшими внутрь створками.