Страница 48 из 110
Мать пожала плечами, а Роберт Иванович хмыкнул:
— Действительно, какой-то чудак... Собаку бы лучше завел, — и поинтересовался. — Имя какое-то странное: Самсон Аверьянович... Из каких краев он, интересно, сюда прибыл?
— Какое это имеет значение, — поморщилась мать и засмеялась: — Такой он большой и наглый, что кажется мне сплавом из всех жуликов и пройдох.
Но тут же сердито нахмурилась:
— Вспомнила его сейчас, и так неприятно стало: вот ведь любитель плавать в мутной воде...
Роберт Иванович, заметив перемену в ее настроении, сказал:
— А ну его к богу в рай.
— Действительно, — засмеялся Юрий. — Портить еще из-за него настроение.
Мать задумчиво сказала:
— Если бы такие люди только настроение портили...
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
1
Стояла весна, вечера были наполнены шорохом оседавших сугробов, а днем в воздухе слышалось журчание быстрых ручьев, бегущих вдоль тротуаров к речке — сначала змейками с блестевшей на солнце кожей, затем потоками, дробившими в осколки яркий солнечный свет. Весной в город, выступать в концертном зале филармонии, приехал певец Виталий Сумский; филармонию открыли осенью прошлого года, и всю зиму к нам приезжали артисты из многих городов. Улицы часто украшали новые афиши, у касс филармонии постоянно толпился народ — люди с удовольствием ходили на концерты. Но особенно всем понравился Сумский, и афиши с его портретом висели в городе долго; из-за жирно лоснящейся, отпущенной щедро — от всего сердца — типографской краски вначале он выглядел на портрете этаким здоровяком с крутыми плечами, выпуклой грудью и тяжеловатым подбородком, но в мае над городом прошумели обильные грозы, краска на афишах размылась, они покоробились, съежились, потом их подсушило летнее солнце, и артист на портрете похудел, лицо его теперь проступало на пожелтевшей бумаге неясным белым пятном.
На концерты Сумского я не ходил, а с певцом и его необычной — с двумя деками — гитарой познакомился у нас дома. На того здоровяка, что глядел со свежих афиш, он совсем не походил: был худощавым, с длинными гибкими пальцами, ходил прямо, даже несколько кокетливо прямо, высоко держал голову и часто ею потряхивал, поправляя волосы, распадавшиеся на прямой пробор и сползавшие на уши; зато к концу вечера в нашей квартире он стал очень напоминать свой неясный портрет на пожелтевшей бумаге — побледнел, бедняга, на лице его появилось крайне кислое выражение.
Попал он к нам домой совсем не случайно: этому предшествовал целый ряд событий.
Но с чего колесо закрутилось, когда ему был дан первый толчок? Пожалуй, после скандала дома по поводу необычной зарплаты отчима... Роберт Иванович заканчивал музыкальное училище, а вечерами подрабатывал — пел то в одном кинотеатре, то в другом. Еще он вел кружок пения в каком-то клубе. Иногда сам над собой посмеивался, шутливо говорил, что частенько путает, куда надо идти вечером. Зарплату он приносил малыми дозами, но часто, шесть раз в месяц, а однажды принес и в неурочный, седьмой раз, к тому же довольно крупную сумму, но всю помятыми трешками, потертыми рублями и даже мелочью в увесистом мешочке — его он с веселым видом брякнул об стол. Мать диву далась, развела руками:
— Ты эти деньги на паперти, что ли, собирал?
Отчим окончательно развеселился:
— Угадала. Конечно, на паперти. Стоял там с протянутой рукой — вот и накидали...
— Сам по магазинам и ходи с этим мешком, — посмеялась мать.
А вскоре разразился скандал. Оказалось, Роберт Иванович подрядился петь в церкви, а мать — она уже работала заведующей городским отделом культуры, — конечно, узнала об этом. Домой она пришла рассерженной: из своей комнаты я услышал, как она резко сунула в замочную скважину ключ, два раза крутанула его, рывком открыла входную дверь и так же — резким рывком — захлопнула за собой; отчим вышел в коридор встретить мать, и она с порога, по-моему, даже еще и не сняв пальто, возмущенно отчитала его.
Похоже, он удивился:
— А что в этом особенного? Все великие певцы пели в церкви.
У матери даже голос осел — она заговорила с придыханием:
— Да ты отдаешь отчет своим словам? У нас в управлении культуры атеистическая работа с повестки дня не сходит, сама я сколько с лекциями выступаю... А муж в это время поет в церкви...
Отчим довольно легкомысленно прервал ее:
— Так это же хорошо... Выходит, мы с тобой на одном деле дважды зарабатываем, так что с долгами быстрее расплатимся, которые из-за мебели появились.
Видимо, мать не сразу и поняла его: сначала я услышал удивленный возглас:
— Как это — на одном деле дважды зарабатываем?! — И лишь потом она возмутилась: — Что?! Ты, ты... — и вдруг торопливо застучала каблуками по направлению к комнате, словно ей разговаривать с ним уже стало не о чем.
Отчим кинулся следом:
— Шуток не понимаешь? Нельзя же все на полном серьезе...
Из второй комнаты доходил только слитный звук голосов; в основном слышался нервный, высокий голос матери, а если пытался вставить слово отчим, то его голос совсем терялся — он бубнил что-то совсем невразумительное; потом дверь громко стукнула, и вскоре в кухне с напором ударила по раковине тугая струя воды из крана. Я вышел из комнаты и увидел, что Роберт Иванович собрался бриться. Он всегда до конца открывал кран с горячей водой и ждал, пока она не потечет кипятком. Поставив круглое зеркальце на подоконник, отчим принялся намыливать щеки, неудобно сидя на стуле — сильно горбился, тянул шею и широко раздвигал колени, чтобы они не упирались в острые ребра отопительной батареи. Брился он опасной бритвой, обычно умело брился, ловко, делая бритвой быстрые широкие взмахи, так что ее почти и не было видно в его руках, а только блики от нее отлетали, но в тот раз он порезался — рука подрагивала, что ли? — правда, порезался легко: просто по щеке протянулась красная полоса, а по ее следу кое-где выступили капельки крови; отложив бритву, отчим повернул щеку с царапиной к свету, надул ее, рассматривал какое-то время и неожиданно разозлился — так сжал в кулаке алюминиевую чашечку с мыльной пеной, что она погнулась, а пена выплеснулась и потекла по руке.
Посмеявшись про себя над его неловкостью, я вернулся в комнату и открыл книгу. Но почитать не пришлось — ко мне пришел отчим. Все еще с полотенцем, перекинутым через плечо, возбужденный, он спросил:
— Не помешаю? — и тяжело сел на новый, недавно купленный диван, даже не сел, а упал, да так тяжело, что пружины застонали.
Посидел, повздыхал, поерошил волосы и сказал:
— В кинотеатр скоро надо идти, а я не могу. Попутал же меня черт с этой церковью. Действительно некрасиво вышло. Стыдно, да?
Что я мог на это ответить? Ничего. И я промолчал.
— Да, стыдно, стыдно. Попутал черт, — отчим растерянно посмотрел на меня. — Понимаешь, Володя, ведь у меня никого нет, кроме твоей матери, ну, и тебя, естественно. Отец погиб в Поволжье: кулаки его убили — он был продкомиссаром. А мама умерла в эту войну. И в жизни моей как-то нескладно все получилось... Когда отца убили — мы с мамой сразу в Баку переехали. Там я десятилетку окончил и решил поступить в консерваторию. Нет, не сразу, а после действительной службы в армии. На прослушивании в консерватории, ты только не подумай, что я хвастаюсь, мой голос оценили выше, чем голос Рашида Бейбутова. Честное слово, не думай, что хвастаюсь. А тут как раз немцы... ну, фашисты, в общем, на Польшу напали. Наши решили взять под защиту западных украинцев и белорусов. Меня в военкомат, как резервиста, вызвали... Ты знаешь, консерватория запросто могла меня отстоять от призыва, но я не захотел. А потом меня сильно контузило, с год я, что называется, чуть ли не дураком ходил — голова сильно болела, в ней все что-то позванивало... Только-только оклемался, стал приходит в себя, как началась эта война...
Отчим откинулся затылком на спинку дивана и закрыл глаза. Посидел так, словно отдыхая, и продолжил: