Страница 25 из 110
Поняв, что она не хочет при мне говорить, я вернулся в комнату и больше не подходил к двери: после ее слов получалось бы, что я подслушиваю.
А Юрий и мать ушли в кухню и еще долго там разговаривали.
Дальше с письмом Константина Ивановича, капитана Рукавишникова, вышло нелепо: мать куда-то его затеряла. На другой вечер она справлялась у бабушки:
— Ты не видела вчерашнего письма? Кажется, я его в кухне вчера, на столе, оставила. Куда оно делось? Хотела на работе своим почитать, открыла сумочку, а его нет...
Бабушка пожала плечами:
— Если в кухне оставила, то его могли сегодня вместе с другой бумагой в огонь сунуть...
Мать наморщила лоб, потерла виски пальцами:
— Определенно в кухне оставила, но почему его со стола могли взять и в печь сунуть — не на полу ведь валялось...
Больше в доме о письме не вспоминали. А через несколько дней мать не вернулась с работы. В этом не было ничего тревожного: она могла внезапно выехать по делам или остаться дежурить в райкоме партии, но в таких случаях всегда предупреждала по телефону бабушку или меня — кто возьмет трубку... Но в тот вечер не позвонила, не знали мы, где она, и днем. В школе я еле досидел до конца уроков, а когда прибежал домой, то в кухне стояла спиной к окну Клара Михайловна и не спеша покуривала длинную папиросу; на железном листе у печки уже валялись окурки с красными колечками от губной помады. Она увидела меня и, усмехнувшись, подняла голову выше, уставилась в потолок — словно знала что-то забавное, но не хотела говорить.
Вбежав в комнату, я крикнул:
— Баб, где мама?!
— В командировке она, в командировке. Ох ты, боже ж мой... — бабушка вдруг закричала на меня, хотя я и не повторял вопроса. — Сказала же тебе, что в командировке! Так чего еще надо?.. Уехала она, уехала!
Днем и под вечер к нам забегала Клавдия Васильевна: быстро простучит каблуками по лестнице, хлопнет дверью в прихожую, потом — в соседнюю комнату, пошушукается с бабушкой и опять застучит каблуками к выходу... В последний раз она появилась совсем поздно, дверь открыла Аля, давно вернувшаяся с работы, увела Клавдию Васильевну к себе, и из той комнаты послышался ее возбужденный голос:
— Дозвонилась я там до одного начальника...
— Тише ты, тише, Клава, — прервала Аля. — Дочь разбудишь.
И они перешли на шепот.
Совсем потерянным лежал я на кровати, а когда вошла Аля и стала разбирать постель матери, сказав:
— Надю я сюда спать положу, а то мы там разговариваем, — я крепко закусил угол подушки, боясь разреветься.
Всю ночь я не мог уснуть: вслушивался в шепот женщин, но не разбирал ни одного слова. Сначала еще в доме напротив горел свет, он слабо доходил до комнаты, пробиваясь сквозь ветки сирени, росшей под окном. От веток на стену падали тени: кусты сирени покачивались за окном, и черные тени шевелились на стене, как живые, то расходясь в стороны, то спутываясь там, будто клубок змей. Но скоро свет в том доме погас, тени исчезли, воздух в комнате так загустел, что потерялись и стол и буфет, зато сразу бледно осветилась узкая полоска пола под дверью, точно в мою комнату из другой пролилась светлая лужица воды... Постепенно воздух в комнате стал сереть, в нем угловато проступили очертания стола, буфета, стульев и... я внезапно заснул, причем намертво — бабушка еле-еле разбудила меня в школу.
Дня три я пробыл в полном неведении о матери, но чувствовал, что взрослые что-то скрывают. А затем внезапно приехал отец... К вечеру я собрался погулять, вышел на крыльцо и увидел, как военный в шинели, перекинув руку через невысокий забор, нашаривает деревянную вертушку, на которую мы закрывали калитку; голова военного была склонена, и из-за козырька фуражки я не видел лица, но от неясного предчувствия тело обдало жаром, я сбежал с крыльца и на ослабевших от волнения ногах побежал к калитке.
Отец на шум шагов поднял голову...
Грубое сукно шинели покалывало мне щеку, тяжелая рука отца лежала на моем плече — так мы и пересекли двор.
Но радость от приезда отца прошла быстро. Что-то изменилось в нем, он стал не совсем таким, каким я его знал и помнил: немного огрубел, что ли, душевно или поутратил свою всегдашнюю чуткость к людям? Я это почувствовал сразу, едва мы вошли в прихожую и к нам из комнаты метнулась бабушка.
— Ох, Коля, Коля, — уткнулась она ему в грудь и расплакалась.
Отец посмотрел на нее с некоторой досадой:
— Перестаньте, мама... Хватит, — он чуть отстранился от бабушки, как-то очень ловко развернул ее и повел в комнату. — Пойдемте туда, расскажете мне все подробно.
Со стороны казалось, что отец слегка подталкивает бабушку в спину — чтобы она шла быстрее.
Обо мне он словно забыл, и я остался один посреди прихожей.
Отец долго разговаривал с бабушкой и только потом разделся — снял шинель и фуражку, повесил их в прихожей на вешалку; все это он проделал молча; прошел в комнату и надолго встал у окна, широко расставив ноги и заложив руки за спину, словно застыл, завороженный улицей, — даже пальцы на руках ни разу не шевельнулись.
Вечером отец пил с Юрием водку. Оба сидели за столом хмурыми, наливали по полстакана, залпом выпивали и закусывали мясом из консервной банки, подцепляя его почему-то кончиками ножей, хотя в двух шагах, в ящике буфета, лежали вилки. От водки Юрий покраснел, веки у него набрякли, потяжелели, и он сонно щурился; отец же как будто и не пил — сидел прямо, строго, даже не расстегнув тугой воротничок кителя.
Юрий дотошно выспрашивал отца о Ленинграде, о блокаде, но отец отвечал неохотно, вяло: казалось — ему приятнее сидеть и пить молча.
Поставив пустую бутылку на пол у ножки стола, отец достал из небольшого чемодана новую, полную, взболтнул ее и ударил широкой ладонью по донышку — картонная пробка выдвинулась наполовину, и с горлышка посыпался сургуч.
Пока он разливал водку — опять ровно по полстакана — Юрий навалился грудью на край стола, обхватил голову руками и пьяно уставился на отца.
— Нет, ты тут не отговаривайся. Ты же очевидец... — с пьяным упрямством требовал он. — Расскажи, ну, какую-нибудь такую деталь характерную. Что особенно тебе запомнилось, запало в голову?
Отец приподнял стакан и стал рассматривать его на свет, точно проверял чистоту водки.
— Какую же тебе деталь рассказать? Что же особенно запомнилось, запало в голову?.. В голову, в голову... — Он оживился: — Да вот, послушай... Шел я как-то летом по городу, чувствовал себя что-то очень паршиво, даже потел от слабости, ну, и решил зайти в садик там по пути, передохнуть немного. Сел на первую скамейку, совсем близко от входа. А с другой стороны на скамейке женщина сидела, возле нее ребенок играл — чертил что-то там или рисовал на песке дорожки. И вдруг бряк посредь улицы снаряд. У меня взрывной волной фуражку в кусты забросило, — отец усмехнулся. — Я ее, фуражку-то, с полчаса потом в кустах искал... Да, а рассказывал-то я к чему: женщине той, что рядом со мной на скамейке сидела, осколком начисто, как бритвой, голову срезало. Вот так-то, да...
Он стукнул своим стаканом по стакану Юрия:
— Ну, давай... Выпьем еще.
Юрий поспешно схватил стакан и залпом выпил водку.
— А ребенок?! — вскрикнул я.
— Что ребенок? — нахмурился отец. — Какой ребенок?
— Да женщины той, убитой, ребенок? С ним-то что?
— А-а, ребенок... Жив остался. Ничего ребенку не сделалось. Я нашел милиционера и передал ему ребенка, чтобы он разобрался, есть у него еще родные или нет. Если никого не осталось, то его в детский дом отвели... О детях мы очень заботились.
Больше Юрий не выспрашивал отца, сидел и странно покрякивал, точно в горле у него застрял комок и он не мог его выкашлянуть.
Они долго молчали, потом отец тихо сказал:
— От этих деталей, Юра, в груди остались только холод и ненависть.
Отец опять выпил водки и словно пожаловался:
— Если кто рядом скажет: немец — так у меня от бешенства темно становится в глазах. А я, черт возьми, обязан быть сдержанным. Знаешь, я два раза просился на передовую, чтобы вот так: автомат к животу прикладом, — глаза у отца побелели, — и не спускать со спускового крючка пальца...