Страница 23 из 110
— Ничего, — пожал я плечами.
Яснопольский укоризненно покачал головой:
— Ничего... Ай-яй-яй. Но дело, я думаю, поправимое — время еще есть, — он засмеялся. — Чего-нибудь обязательно подарят.
Никак я не мог взять в толк — чего ему от меня надо. И начинал злиться.
На счастье, открылась дверь нашей комнаты и послышался голос Али:
— Володя, ты где там пропадаешь?
Самсон Аверьянович слегка подался в сторону и освободил проход.
Стол уже был накрыт, возле тарелок мать поставила бабушкины хрустальные рюмки, они весело светились, на их резных гранях горели искорки.
Увидев меня, капитан нетерпеливо воскликнул:
— Вот и вода появилась, пора открывать заседание. Чур, мое место рядом с хозяйкой дома. — Он помедлил, ожидая, когда все рассядутся, и налил в рюмки водки. — Я предлагаю выпить за женщин, которые нас всегда провожают.
Но мать подняла руку и помахала над головой:
— Подождите, подождите, Константин Иванович. Нет, нет... Не за это пить надо. Сегодня замечательный день, настоящий для нас праздник. Да, да — большой праздник на нашей улице. Вот вы, Боря, совсем еще молодой офицер и многого, наверное, не знаете. Ну, например, того, что каких-нибудь год-полтора назад у нас таких танков было так мало, что некоторых это приводило в отчаяние. Да что танков — брони для них не было. Так что простите меня за неуместность, может быть, громких слов за столом, но я очень хорошо знаю, что сегодняшний день — большая наша победа... — она неожиданно замолчала и, прикусив нижнюю губу, задумчиво обвела взглядом сидевших за столом. — А знаете, у нас здесь кое-кого не хватает. Подождите меня немного...
Она поставила на стол рюмку и пошла к двери. Капитан с удивлением посмотрел ей вслед и пощипал кончики усов.
Что-то долго она не возвращалась, и все за столом молчали. Когда она вернулась, то капитан оживился:
— Наконец-то!.. — И шутливо воскликнул: — Теперь-то, надеюсь, мы выпьем.
— Выпьем, выпьем, Константин Иванович, — весело ответила мать. — Конечно же, выпьем.
За ней, растерянно моргая, вошел Юрий. Увидев офицеров, он замешкался у порога — гулко так, с бульканьем в горле — и быстро, нервно провел пальцами по пуговицам старой рубашки, как бы проверяя, все ли застегнуты.
И к столу он присел словно робея, сгорбился над тарелкой.
— Теперь можно и выпить, такой уж сегодня день, — подняв рюмку, мать заметила, что капитан оценивающе смотрит на Юрия, точно решает, кто он, и пояснила: — Юрий, можно сказать, сегодня самый главный виновник торжества. Да, да — не удивляйтесь... Чтобы наступил сегодняшний день, он даже спал у станка. Так что первый тост за тебя, Юра.
Давно я не помнил мать такой веселой, не помнил, пожалуй, с довоенной поры, когда в праздники отец весь день был дома, с нами. Она лихо, залпом, выпила водки, но тут же закашляла, замахала у рта рукой, потянулась к графину.
Капитан быстро налил воды в стакан.
— Фу, чуть не задохнулась, — глотнув воды, заулыбалась мать.
После первой рюмки капитан почему-то вдруг отрезвел, лицо у него стало строже. А у Юрия заблестели глаза и порозовели щеки. Ему, должно быть, было приятно, что мать не забыла о нем, сказала за столом о его работе. Он, вроде бы сам удивляясь, припомнил:
— И правда ведь, одно время прямо у станков и спали. В цехе по-над стенкой стояли деревянные топчаны... Вкалываешь без отдыха и вдруг чувствуешь — повело, в глазах туман. Мастер подойдет, скажет: иди-ка, вздремни часок. Он за этим следил, боялся, как бы кто со сна-то руку в станок не сунул, — Юрий покосился на мать. — От усталости иногда на меня что-то такое накатывалось, ну, думаешь — дальше такого не вынесешь...
— Вынес же... — перебила мать.
— Да, вынес. Смотрел я сегодня на танки и удивлялся: неужели все это мы сделали? Чудо просто.
— Это не чудо, а героизм людей, — сказала мать. — Налейте-ка, Константин Иванович, еще по одной.
Взрослые выпили и посидели молча — каждый задумался о чем-то своем. Потом Юрий посмотрел на капитана:
— В начале войны я тоже добровольцем на фронт просился.
Капитан поинтересовался:
— Со здоровьем что-нибудь не в порядке?
— Да нет, здоровье нормальное. Вполне здоров.
— Не взяли, потому что здесь был нужнее, — твердо заявила мать. — Теперь это особенно ясно.
Поставив рюмку на ребро донышка, капитан поигрывал с ней и внимательно посматривал то на мать, то на Юрия.
— Расстраивались, вижу, что в армию вас не взяли? А ведь Ольга Андреевна, пожалуй, права... — задумчиво проговорил он. — Нам есть чем воевать. А это — самое главное.
— Ну конечно же, конечно... — кивнула мать. — Всем это ясно.
Капитан улыбнулся, отставил рюмку и потянулся к бутылке:
— Давайте по последней, а то нам скоро пора идти, — налил всем водки и чокнулся через стол с Юрием. — Спасибо за хорошие машины.
— Да, да... — оживилась мать. — За это и правда стоит еще по одной выпить.
Юрий снова быстро перебрал пальцами пуговицы на рубашке и выпрямился с рюмкой в руке: в этот момент он немного напоминал смущенного именинника.
Словно поторапливая всех, мать приподнято сказала:
— За тех, кто делает лучшие танки. Советские!
Вскоре офицеры поднялись из-за стола, стали прощаться. Надев в прихожей фуражку, на этот раз прямо — по уставу, капитан сказал:
— Вы уж, Ольга Андреевна, меня, пожалуйста, извините.
— Да что вы, Константин Иванович... За что? — мать подала на прощание руку.
Он усмехнулся:
— Да так, знаете... А за нож — большое спасибо. Очень буду его беречь. Напишу как-нибудь вам письмо, если не возражаете. Как воюем, как живем...
— Буду вам благодарна. Крайне любопытно, как поведут себя в бою наши танки, так что обязательно напишите.
— Само собой... — он вытянулся, отдал честь, но тут же улыбнулся и развел руками, смягчая официальность прощания.
На следующий день утром я, едва позавтракав, побежал на железнодорожную станцию — еще раз посмотреть на танки. Втайне надеялся найти вчерашних наших гостей: они-то, конечно, разрешат посидеть в танке, осмотреть все внутри.
Но эшелонов не было. На том месте, где они стояли, только рельсы блестели на солнце.
3
Осенью в городе появились первые пленные немцы, и на окраине, у парка, для них оборудовали лагерь: с вышками для часовых, с высоким забором и с колючей проволокой на этом заборе. Первое время пленных держали в лагере, но зимой все чаще стали выводить на работы. Вначале немцев усиленно охраняли — впереди колонны обязательно ехал верхом офицер, по бокам и позади шли солдаты с винтовками наперевес; те места, где работали пленные, тоже обносились забором, со всех четырех сторон на больших щитах крупно писали: «Запретная зона!» Иногда там угрожающе добавлялось: «Стреляю без предупреждения!»
Весной охрана пленных уменьшилась, а летом и вообще можно было встретить на улицах почти свободно идущие группы немцев с одиноким охранником позади, повесившим на плечо винтовку стволом вниз; да и работали они теперь совсем на виду.
Летом пленные недалеко от нашего дома копали траншеи и ремонтировали водопровод. Они приходили утром, одетые в потрепанную, ядовито-зеленоватую форму со споротыми погонами и петлицами, все, как на подбор, почему-то низкорослые, плотные и тугощекие. Деловито, без суеты, принимались за работу и работали старательно — подгонять их не приходилось; пожилой охранник, тоже в старенькой, выцветшей гимнастерке, все время сидел на скамейке у какого-нибудь дома — винтовку ставил меж колен, равнодушно поглядывал на пленных, а то и подремывал, держась руками за ствол винтовки. От немцев при ветерке веяло странным, каким-то горьковатым чужим запахом.
Из соседних домов поглазеть, как работают пленные, часто выходили женщины и дети. Сначала все вели себя осторожно, близко к пленным не подходили, не то чтобы побаиваясь их, а словно опасаясь запачкаться, но потом кто-то осмелел, дал немцу кусок хлеба, и когда тот в ответ заблестел глазами и стал благодарно кланяться, прижимая к сердцу ладонь с растопыренными короткими пальцами, многие женщины вдруг подались домой за хлебом и картошкой.