Рассказы

Впрочем, столкновения у меня возникали не столько с Вами и с Вашими благородными друзьями, сколько с хитрой и коварной прислугой, сразу унюхавшей, что гость я небогатый, происхождения темного, а поведения чудного, - одним сло-

вом, дармоед, будто прислуживание благородным гостям облагораживает их труд. Спору нет, у меня на лице написано, что я не оставлю им в качестве чаевых и ломаного гроша. Они громко пели и переговаривались. Входили без стука, пытались мести пол и заправлять постель в назначенный час, даже хотели навести порядок в моих бумагах - невежи! - а однажды, воскресным утром, разбудили меня, принеся кувшины с горячей водой, которую налили в корыто, чтобы я принял ванну: это, как и все остальное, было предусмотрено каким-то высшим руководящим умом. Кстати, кто постановил, что мне полагалось принимать ванну в тот день и в тот час? И что мне вообще полагается принимать ванну: мои земляки считают это занятие опасным, ибо оно усиливает давление на грудь и живот, создавая излишнюю нагрузку для сердца! Ванну советуют принимать на Пасху, это правда, но только умалишенным и больным золотухой. В корыто я лезть отказался: тело - мое, и я делаю с ним, что хочу! Сие священное право в цивилизованной Англии закреплено законом Habeas corpus. Обернув чресла и срамоту кружевной скатертью, сорванной со стола внизу в гостиной, я из чувства протеста побежал мыться на берег озера. Сопротивление, споры, крик и неизбежный скандал. А потом - эта история со штанами! Как-то в субботу один из слуг потребовал, чтобы я вручил их ему для ритуальной стирки. Как же мне опуститься или вознестись, дабы растолковать ему, что надетые на меня штаны из бумазеи - единственные, что я ношу не то восемь, не то десять лет и что голым он не увидит меня даже на виселице? Штаны себе я стираю сам, черт побери, - в дни, когда пригревает солнце! Несчастный совершил ошибку - он стал настаивать, и тут - скажите мне откровенно, моя ль в том вина, - произошло неизбежное: в него попал тупой предмет, на сей раз небольшой - размером с оловянную тарелку, если мне не изменяет память.

Ваш стол, добрая моя маркиза, который я согласился разделить с Вами лишь однажды, заслуженно считается одним из самых изысканных во Франции. Я ел дыню и артишоки - следствия итальянских войн, которые вели Карл VIII и Франциск I (от прочих итогов этих войн следов не осталось). Да, это деликатесы, но они таковы оттого, что экзотичны и почти утратили бы свою привлекательность, будь они доступны простому люду. Нам подали отварную курицу: бесспорно, отменную, но такое блюдо Вы выбрали, дабы косвенно подчеркнуть дальновидность наших Бурбонов. Разве не говорил Генрих IV: "Настанет день, когда у каждого француза в котле будет вариться курица"?

1. Habeas corpus {лат.) - букв.: "пусть ты имеешь тело; пусть ты имеешь неприкосновенность" - начальные слова закона о неприкосновенности личности, принятого английским парламентом в 1079 г. (Здесь и далее - прим. пе-рев.)

Французам, видно, придется еще подождать, но вы, благородные господа, уже сегодня великодушно прокладываете им дорогу.

Кстати, о курице. Я отказываюсь расчленять ее ножом и, тем паче, не стану касаться разложенных на моей тарелке кусков ножом и вилкой, как у меня на глазах делала в тот день Ваша мать, госпожа герцогиня. Мой коллега Вольтер опровергнул теорию о том, что Бог велик даже в малом: дескать, он изначально снабдил нас носом, дабы однажды нам было на что водрузить очки. Вы никогда не размышляли, сиятельнейшая маркиза, над анатомией куриного бедрышка? С одной стороны оно овальное и мясистое, с другой - длинное и костлявое, настоящая рукоятка, готовая к употреблению. Каким изящным жестом можно ухватиться за нее правой рукой! Много лет назад, глядя, как великий Франциск, ученик наследника Люлли, дирижирует скромным оркестром, я обратил внимание, что он держит палочку тремя пальцами, подняв мизинец вверх, - словно подносит ко рту куриную ножку. Ах, я готов признать, что за столом вел себя беспокойно, и не Вы, а Ваши гости испепеляли меня взглядами! Дело в том, что всякая чрезмерность и излишество представляют собой напрасную трату энергии и даже, как говорят иезуиты, оскорбляют Святой Дух: того, кто пьет простую свежую воду, не может не раздражать наука употребления трех разных бокалов и двух рюмок.

Дорогая моя маркиза, спешу выразить Вам самую искреннюю благодарность, хотя, чтобы не тратить попусту времени, я не собирался этого делать. Пикантная весть о наших разногласиях не распространится за границы Вашего владения, учитывая сдержанность Ваших гостей, а все, кто находятся за его пределами (равно как и потомки), справедливо скажут, что Вы - просвещенный меценат, покровитель, ниспосланный судьбой талантам и гениям, которые, к несчастью, не имеют собственных средств существования. Так что позвольте мне посвятить Вашему сиятельному имени сочинение, которое я написал в мансарде Вашего дома, сидя рядом с проклятым корытом, которое в последующие воскресенья больше не наполняли, и рядом с ненавистной пуховой постелью, оскорбляющей мужественность тех, кому Вы оказываете покровительство. Сочинение мое называется: "О невозможности для мыслящего существа выносить своего ближнего". Клянусь, что никто не узнает, как и почему оно родилось; я не стану объяснять, сколь сильным противоядием от докучливых посетителей и от скуки оказалась работа над ним

Вашего наисмиреннейшего, наипреданнейшего и наипослуш-нейшего

Жан- Жака Руссо.

Hoc

ВСКОРЕ после смерти, давая интервью на весьма серьезную тему - о жизни, великий Эуфросио Деросси пожелал рассказать нечто совсем не похожее на то, что еще несколько месяцев назад он бы выложил журналистам: про первозданную амебу, про первые шаги искусства, сделанные на заре истории, или что-нибудь в этом роде.

Там, где ему посчастливилось очутиться (он еще не вполне понимал, что это за место), ему было наплевать, что конкурсы в университете липовые, что правительство скоро разгонят, что железные дороги и здравоохранение совсем развалились и - даже что религия постепенно превращается в раздел антропологии. Теперь он понял, что важно совсем другое - то, над чем при жизни он бы наверняка посмеялся. Оглядываясь назад, он оценил масштабы того, что на земле кажется почти незаметным.

Вот, к примеру, философская тема, для которой ему непременно хотелось найти физиологическое объяснение, нащупать подход, предложить новую точку зрения. Нос. Теперь ему казалось, что проблема носа царственно возвышается в центре всего, доступного знанию. Мало того что на протяжении человеческой истории о носе были написаны многие страницы литературных произведений, что он не раз становился пробным камнем для живописцев, ваятелей, драматургов и волшебников пластической хирургии, - он даже определял человеческие характеры и судьбы! Достаточно вспомнить гениальных музыкантов и поэтов, в чьих огромных носах, как известно, скрыты способности к ассоциативному и метафорическому мышлению, или крупные носы вошедших в историю искателей приключений и эротоманов. Вспомнить Вольтера и его бессмертные слова о важности носа, нос Клеопарты, ставший водоразделом истории, нос как доказательство прозорливости Высшего существа, предвидевшего изобретение очков и необходимость обеспечить им в качестве опоры нарост на лице человека. Однако никто всерьез не занимался носом как органом обоняния, одного из основных чувств, средоточия метафизики, - как водится, за исключением Марселя Пруста, который из всех, кто интересовался данным предметом, оказался далеко не худшим.

Вот именно: обоняние как память, как средство вернуть прошлое.

Впрочем, Пруст умер молодым, в том возрасте, когда нос еще молод, и не успел исследовать противоположную сторону обоняния - ту, которая с наступлением зрелости и с пугающим приближением старости деликатно и незаметно для нас предвещает нам смерть. Так же и зеркала в наших домах - не возбуждающая подозрений дверь, через которую входит