Пристань

— Раньше бы, а то спрятал вино, — выговорила ему Нюра и сразу задумалась.

— Покойников не поминаю, а за живых принимаю, — сказал Федор и ласково посмотрел на чекушку. Глаза снова забегали.

Нюре совсем это не понравилось, и она заворчала:

— И без вас Ванечку помяну. Пейте, пейте... Кого с вас возьмешь?

Федор разлил водку по стаканам, нервно понюхал мякиш, так же быстро выпил и опять понюхал. Лицо посерело, а глаза успокоились.

— Поддержи. Одному худо в упряжке.

Я тоже выпил, в голове стало кружиться, стало заволакивать ее дымом, лицо Нюрино образовалось где-то сбоку, потом вперед выплыло и остановилось на месте. И ушла пелена. Да и Нюра пристала с вопросами. Смотрела цепко на Федора.

— Че за словинку-то? Зачал, дак кончай. Вот огородница знат-то доказано. Среди бела дня ночь сделат. И травы знат.

— Хвали, хвали, да под гору не свали, — сказал резко Федор и прикурил папиросу. Теперь решительно поднял голову.

— Желаете — скажу. И не желаете — скажу. А разговор долгий. Ну вот поясняю... Был у моей Катерины сын Толька. Да и теперь есть — Василей его знат, Нюра не знат, без нее нажита Катерина... Сынок — пьяница, бабник, деньги при ём тоже на столе не оставляй. Но она его во всем одобряла. То лето он овец пас... Слышите? Поясняю: Толька воткнет кнутик в землю, сверху шапку повесит, а в жару если — фуражечку, а сам спит. А рядом хлеб взошел, большие озимки. Так они, овцы-то, межу как ножницами выстригут, а хлеб не пошевелят. А почему?

— У нас в Грачиках не так было...

— Так вот. — Федор точно ее не слышит. — Потом Тольку на коров перебросили. Стадо большо, без пороза, а он кнутик в землю воткнет — и коровы вроде ручны. Он спит — они рядом... Ладно. Я как-то ехал на Серухе мимо, смотрю, спит парень-то, а кнутик воткнут и на кончике — узелок. Я взял Да и нарушил узелок, да еще не развязал совсем, а уж коровы врассыпну, ревут, бузуют. Ладно. Он проснулся и меня за грудь цап-царап: «Ах ты, сучок! Давай сейчас же мать сюда!» Я не понимаю, он трясет меня да орет: «Старуху веди!»... Че делать, поехал и привез, Катерина с кнутиком отвернулась от нас, пошептала в кулачок и обратно подает. Гляжу, а на конце узел. Еще и рассмотреть не успел, а коровы уж рядом. Бегут, хвостами мелют. Как побиты. Подошли к кнутику, нюхают, а я ни жив, ни мертв. Вот тебе и Катерина! Так, думаю, она и меня обезличит.

— А у нас огородница-то че выдумала... — смеется Нюра.

— Да погоди, Нюрка!.. Значит, побаиваться стал жены. А тут, как на грех, Маруська Радайкина телушку купила...

— Наша Маруська-то?..

— Да не брякай ты... Ну вот. Привели ее из другой деревни, такая подсадистая, коровка уж из ее проглядыват, зимой бы в самый раз обгулять. Так вот — в перву же ночь телка в стайке все жерди приломала, лезет на стену, ревет благим матом. Стару хозяйку просит, на волю рвется. Маруська к нам ночью прибежала и сразу к моей. И вот они шепотком, шепотком — то да потому, то да потому... Ладно, думаю, суки этаки — и навел ушко, а моя-то Маруську учит: «На, вот тебе бумажка, — и сама подает ей газетный сверточек. И опять говорит: — Ты эту бумажку положь в пригоне под соломку да немного этой соломки положь в карман, а телушку, когда поведешь из ограды, то выводи ее на веревочке взадь пятки. Ну пять ее, значит, пять...» Ну вот ночь прошла, а к вечеру Маруська прибегает и хлобысь моей в ноги. Кланяется. Да с крюком, ну по старинке: поклонится до полу да праву ногу задерет. И столько спасиб, успокоилась, мол, телушка, сама с лугу пришла, одним разом привыкла. — Федор кончил говорить, раскраснелся. Видно, устал очень и от слов и от выпитого, но на меня взглянул все равно гордо. Потом неопределенно покачал головой, но вышло у него наставительно — знай де наших. А Нюра, чувствую, опять к разговору рвется, не может стерпеть. А глаза веселенькие.

— Ты, Федя, от Катерины-то ниче не взял? — подмигнула мне и опять сказала с задёром: — А то поглядишь на меня, и я обратно молода стану. — И вдруг губы сжались, а на шее ожила кожа: — А может, ты Ванечку оттуда вернешь?.. Пособишь мне.

— Да брось ты, Нюрка, его засватывать. Он с Тонькой Переулошной гулял. Как погоню утром корову — он от нее. Идет, пошатыватся, поработавши-то... Сами были молоды, — сказал тихо Федор и вздрогнул, почувствовав мой пристальный взгляд, и опять завертел шеей, быстро, испуганно, и опять в нем выступило то жиденькое, слабое, и не стоят на месте глаза. Нюра заплакала.

— Тебе не удастся замарать Ванечку... — и опять слезы. Даже не вытирает. Федор опустил голову. Достал папиросу и зажег спичку, но забыл о спичке, и она догорела до ногтя, запнулась о него и погасла. Нюра не могла успокоиться, уже и слез нет — только нос швыркает да из груди клекот. Стало невыносимо жаль ее, я ненавидел Федора и уже хотел крикнуть ему, какой он злой и бесчувственный, но он опередил меня. Заговорил медленно, и через секунду мне стало жаль уже одновременно и Нюру и Федора, хотелось помочь им, утешить, а как — и не знал. А хозяин все смотрел на Нюру, весь сморщился, побледнел.

— Прости, Нюрка, не в ту колею кинуло... — и стал таким виноватым, растерянным и опять очень нервно, испуганно бросил в рот мякиш и пожевал губами. Нюра отвернулась.

— Не реви, да Христос с тобой. Я присуху знаю. Я скажу тебе... — он уговаривал ее, как маленькую, и голос у него осел, опустился, и появились в нем чужие, далекие для меня нотки.

— Ну, как ты? Надо присуху?..

— Каку присуху? — подняла Нюра голову, и щеки сразу просохли.

— А вот каку. Она тебе человека приблизит. Сделаем че-то — и человек сразу толкнется к тебе.

— А если он... неживой? — сказала Нюра с долгой остановкой и оглянулась на меня.

Я дышать перестал.

— А мертвяк нашто тебе? — удивился Федор, но после этого совсем успокоился. Зато Нюра разволновалась.

— Сам мертвяк. Не можешь — не надо! — ответила ему резко и снова зашвыркала носом.

Хозяин головой покачал:

— Ну и ну, покормушечка. А с виду уж больно проста. А так-то — не ухвати...

— Скажи ей, Федор Петрович? — попросил я за Нюру, и он поглядел на меня внимательно и махнул рукой.

— Ну ладно. Раз началось с адвокатами. Только попью схожу. Дышать трудно, — и он направился в избу.

Нюра, уже веселенькая, опять ему на носки уставилась и схохотнула:

— Босый, неодетый, бабой не угретый. Складно, Васяня? Я пробую когда, а че нам? — и мы оба захохотали.

Федор долго копался в избе, не мог найти ковшик.

— Давай поскорей! — вырвалось у меня нетерпенье, и Нюра сразу затихла, подперла щеку ладонью.

Федор зашел уже опять с папироской и выпустил в нас целую тучу дыма. На табуретку не сел, остался на ногах.

— Перво дело, надо волосы иметь на себе. Лысому нельзя — бог не велел. Может, бес. Так вот поясняю: выдерни из темя или с макушки щепотку, — он обратился к Нюре, и та наклонилась к нему всем туловищем, затаила дыханье. — Положи волоски к себе на грудь, к самому нутру, проноси двое суток. А на третьи сутки сожги. Прямо на большом огне сожги. И сразу явись к тому человеку, в тот жо час. Как встретитесь — похлопай его по плечу трижды и трижды повтори про себя: «Рыба с водой — любовь со мной...» Теперь он от тебя не отстанет, теперь его хоть в карман.

— Любовь со мной... — повторила про себя Нюра, голова ее медленно осела на стол, и так шея задергалась, как у худой серой утки, когда уж сверху нож занесен и рядом мигает смерть.

— Да не страдай ты о Ваньке. Тебе уж пожить можно. Где робишь-то? — спросил Федор резко и совсем трезво, словно и не пьянел сейчас у меня на глазах, словно в холодной воде искупался — и ободрало.

— Я в детском саду, техничкой. Полы мою, ж...ки им подтираю, и подменной приходится. Нянечка заболеет — я подменю, — Нюра опять оживилась, в глазах свет проснулся, и они глядели осмысленно, узнавая меня и Федора и нашу горницу. И опять вспомнила: — У меня теперь своя комнатка, батареи есть, дров не надо. Два стула купила. Я книжки читаю. Заглавья выписываю...