Поиски

Раз или два я пытался объяснить все это своим друзьям. Но каждый раз, когда я заговаривал на эту тему, я видел, что мои объяснения только смущают их еще больше. Им было неприятно, когда я настаивал на том, что детство мое прошло в нужде. Они предпочитали думать, что я преувеличиваю как мои былые трудности, так и нынешние удовольствия. Они предполагали, что моя страсть к роскоши во многом наигранна.

Теперь, когда я обосновался в Лондоне, я проводил свои каникулы по большей части за границей. Путешествия были одним из тех наслаждений, которые я себе обещал; я и сейчас помню радостное возбуждение, испытываемое мною в этих первых поездках: покачивание поездов, мчащихся через Европу, мелькающие названия станций и, наконец, место назначения, географическое название превращается в реальность, имеющую запах и видимые очертания. И первая ночь в гостинице, удовольствие, когда обнаруживаешь, что гостиница эта лучше, чем представления о худшем отеле, жившие в моем сознании, первая утренняя прогулка по городу и очень часто — ибо меня влекло к нему — спокойное синее море, сверкающее под солнцем. Был у меня и другой интерес в этих путешествиях.

В одну из этих поездок я впервые после Одри держал в своих объятиях женщину. На пасху я приехал в Таормину. Я стоял на террасе гостиницы и смотрел на море. Склоны Этны сверкали, как лезвия серебряного ножа, великолепный белый треугольник поблескивал под лунным светом, а ниже его желтели слабые огоньки деревень, расположенных по берегам бухты. В открытом море мелкими точками мерцали среди темной воды огни парохода. Я перегнулся через перила и посмотрел вниз на берег.

В этот момент я услышал рядом чей-то вздох.

— Видели ли вы когда-нибудь что-либо подобное?

Я обернулся. До этого момента я ее ни разу не видел, по-видимому, она только что приехала. В холодном свете луны ее глаза казались огромными.

— Никогда, — сказал я. — Разве только прошлой ночью.

— А вы были здесь прошлой ночью?

— Да, — ответил я, — а вы приехали только сегодня?

— Вчера вечером я была в Джирдженти, смотрела башни. О, в мире так много всего. Так много нужно посмотреть. И все-таки…

Мы ушли с террасы и уселись в вестибюле. Все уже спали. Я посмотрел на нее, — она была, вероятно, моих лет, у нее были черные волосы, зачесанные назад. Лицо у нее было приятное, но не поражающее красотой. Ей хотелось поговорить о себе, и я оказался рядом.

Она рассказала мне свою историю, и я довольно легко разобрался в ней. Не все, что она говорила, было правдой (а часто ли истории, которые мы рассказываем о себе незнакомым людям, чтобы облегчить сердце, бывают правдивыми?), и все же за всеми ее хитростями, которые иногда озадачивали меня, иногда умиляли, я невольно чувствовал в этой женщине ее искреннюю сущность. Она была прямодушна, энергична и сдержанна, но в глубине крылось разочарование, пробивавшееся сквозь все, что бы она ни говорила.

Эта девушка отнюдь не была богата. Она где-то работала, хотя высказывалась на эту тему весьма туманно. Она была американка, ей удалось накопить денег для поездки по Европе. Для довольно продолжительной и дорогостоящей поездки. Наконец она ее осуществила, но оказалось, что этого мало.

Она получила удовольствие от поездки, и все же…

— Я не вижу людей, — вырвалось у нее. — Я вижу только природу. Одни места, другие, и все они прекрасны. Так прекрасны, что даже трудно поверить. Но почему-то они не производят на меня такого потрясающего впечатления, как должны были бы. А могло бы быть иначе…

Она объездила все побережье Адриатики, побывала в Которе, в Дураццо, в Дубровнике, в Триесте, в Венеции. Для нее эти названия были исполнены романтики. После красоты этих мест все, что ей приходилось видеть раньше, казалось тусклым, однотонным. Но, восхищаясь очаровательными пейзажами, она понимала, что с таким же успехом могла бы оставаться и в своей Айове — там она была бы счастливее, потому что не оказалась бы в смешном положении одинокой женщины, которой все это великолепие причиняет только боль.

Почти все это я выяснил в первый же вечер. Она очень много болтала и часто говорила ужасные банальности. И все же, когда я в конце концов ушел в свою комнату, я ощутил странное волнение. Я присел на диван у большого французского окна; в воздухе похолодало, и луна висела низко над морем.

«Вот бедняга! — думал я. — Как жаль, что все на свете устроено не так, как хотелось бы».

Я заинтересовался ею, но мои чувства это мало затрагивало. Я гадал, насколько ясно она представляет себе действительный характер своей неудовлетворенности. Жаждет ли она просто «романа», не имея в виду завести любовника? Или это просто слепое чувственное влечение? Я подумал, что, вероятно, это именно так; кое-что она, конечно, знает, а в остальном ее подстегивает неясное, неосознанное влечение. И в то же время я мог поклясться, что она не так уж наивна. Я старался разгадать эту загадку, выяснить, где же правда.

И при всем этом, совершенно независимо от моего интереса к этой женщине, мне захотелось, чтобы она была сейчас в моей комнате и я мог бы лечь с ней в постель. Я не думаю, что я обманывал себя, притворяясь, будто это желание вызвано моим интересом к ней; любопытство действительно было, но совсем другого рода: сердце мое никак не было задето, и я не пытался изобразить волнение. Не старался я и убеждать себя в том, что это нужно ей. Я просто изголодался по ласке после длительного воздержания; в памяти жило воспоминание об Одри и боли, причиненной ею, и оттуда волнами накатывало на меня желание.

Мы провели вместе около недели. Она была чуточку более счастлива, когда уезжала в Палермо, где должна была сесть на пароход; во всяком случае, мне хотелось так думать. Я не был воплощением ее мечты о «романе», для этого ей лучше было бы отправиться в город и найти там молодого сицилийца с оливковой кожей и горящими глазами. Но этого она не могла сделать, а во мне она встретила заинтересованность и понимание.

— Ты кое-что понимаешь. Немного, — говорила она. — Не все, конечно. Ни один мужчина не может понять все.

Она отчаянно цеплялась за последний лоскуток тайны.

Но во всяком случае, в моих объятиях ей было легче смотреть на лунный свет.

Я помню ночь нашего расставания. Она уезжала ночным поездом, и мы отправились последний раз прогуляться к обрыву. Под нашими ногами словно раскинулся театр, внизу сиял в белом свете просцениум. Мы отвернулись от него и от далекой горной вершины и стали смотреть через пролив на калабрийский берег. Сквозь желтые кусты одиноко светился зеленый огонек. Мы долго стояли, гадая, что это может быть. Внизу судно медленно пробиралось через пролив. — От его бортов разбегалась вода, сверкая, как ртуть.

Ее рука сжала мою.

— Вот что мы такое, — сказала она. Голос ее дрожал. — Ты и я. Мы корабли, которые проходят ночью. Корабли, которые проходят ночью.

Мне захотелось улыбнуться. Но я понимал, что при всей банальности этих слов они значат для нее гораздо больше, чем все, что я могу сказать; она так часто слышала эти слова, что они стали частью ее самой. Она вздохнула не без удовольствия.

— Корабли, которые проходят ночью, — пробормотала она.

После этого случая у меня было еще одно или два подобных приключения.

Я не влюблялся. Через некоторое время меня это начало волновать, я испугался, что утратил способность любить. И мне захотелось вновь увидеть Одри.

Я не видел ее с той поры, как мы расстались три года назад. Иногда во время каникул, когда я пытался найти в ком-то успокоение и радость, которые она одна когда-то приносила мне, я поддавался слабости и писал ей. По ночам прошлое обретает способность причинять боль. Мои письма к ней давали мне какое-то болезненное удовлетворение; быть может, во мне говорило озлобление отвергнутого любовника, может быть, это была месть. Я выставлял перед ней напоказ свои успехи, давал ей понять, что путешествую по тем местам, которые мы с ней мечтали посетить, в то время как она не вылезает из своего дома в предместье Саутгемптона. Я старался писать бодро, независимо, и все-таки намеки на то, как я жажду видеть ее, проскальзывали то тут, то там. Она игнорировала эти намеки, но иногда мне казалось, что в ее письмах сквозит та же неудовлетворенность жизнью, что и в моих. Мне хотелось этому верить.