Поиски

В один из таких мрачных дней неожиданно для самого себя я поехал к Ханту. Когда Одри вышла замуж, я написал ему, и он ответил мне, выразив соболезнование. Помимо этого, я не получал от него известий больше года. Он все еще жил в Манчестере и работал все в той же школе. В одну из суббот в конце ноября, когда впереди маячило еще одно бесконечное воскресенье, я почувствовал необходимость поделиться с кем-нибудь. Я вспомнил о Ханте, вспомнил о его письме, он знал нас троих и мог все понять; в наши студенческие дни мы с Шериффом всегда обращались за советом к Ханту, хотя вдвоем нам было интереснее. Уже через час я был на вокзале в Блетчли, ожидая экспресса на Манчестер. Был серый день, и восточный ветер, казалось, пытался унести платформу. Вокруг никого не было, я промерз до костей. Помню, как я съел банбургский пирог, по-моему, пирог был очень хороший; в зале ожидания пахло машинным маслом. Я уже клял себя за то, что решил поехать, злился и чувствовал себя глубоко несчастным.

По мере того как поезд двигался на север, становилось все темнее от густого тумана. Чтобы скоротать время, я принялся просматривать журналы. Поезд опоздал почти на час, наконец я вышел в Манчестере на платформу и увидел Ханта, облаченного в какое-то бесформенное пальто и совершенно замерзшего. Он, улыбаясь, быстро двинулся навстречу мне своей неровной походкой. Мы заговорили несколько натянуто и смущенно о погоде и о моей поездке, а я думал о том, как много лет назад меня привлекла его улыбка, в то же время я заметил, что он стал больше глотать слоги и произношение у него стало более резким, более провинциальным.

— Тебе будет не очень удобно, — сказал он. — Квартира у меня не слишком комфортабельная.

— Чепуха, — ответил я.

— Это не совсем то, к чему ты привык, — настаивал Хант. Мне стало неловко.

Мы продолжали разговаривать, а в глубине души я уже знал, что жалею о том, что приехал, после такого длительного промежутка мы не могли встретиться ни как друзья, ни как незнакомые, интересные друг другу люди; если бы не было этого перерыва, я бы не обращал внимания на его неуклюжесть, на некоторую скованность в разговоре, которые сейчас раздражали меня, поскольку они разрушали созданный мною в прошлом образ; если бы мы были не знакомы, я бы принял эти черты как естественные для молодого учителя, у которого, возможно, есть что рассказать. Через несколько минут, когда мы сели в трамвай, звеневший и грохотавший сквозь туман, мы оба замолчали. Я должен был сделать над собой усилие, чтобы заговорить. И все же фонари над лавками, расплывающиеся в туманном воздухе, взволновали меня воспоминанием о том, как мы вместе ходили по набережной Темзы в былые туманные ночи.

— Ты помнишь, — спросил я, — как мы однажды отправились встречать Шериффа? Когда он вздыхал по девушке из хора в Финсбери Эмпайр?

Но память моя хранила гораздо больше, не одну, а много ночей, более сладких, чем та, которой я позволил всплыть на поверхность.

— Да, — улыбнулся Хант.

— Мы так никогда и не увидели ее, — добавил он. — Я вообще не уверен, что они когда-нибудь встречались.

— В то время ты так не говорил, — сказал я.

— Я не думаю, что они были знакомы, — повторил он.

Мы говорили так равнодушно, словно нам было наплевать и на те дни и друг на друга. Хотя у меня была возможность поговорить о Шериффе, слова застревали в горле, я протер рукавом окно и стал смотреть на фонари, красноватыми пятнами расплывавшиеся в тумане.

Мы свернули в переулок; здесь Хант жил. Когда он отпер дверь, в лицо мне пахнуло застоявшимся воздухом, которого когда-то я бы просто не заметил, потому что он был слишком хорошо знаком мне: это был теплый воздух маленьких старых домов, для меня он навсегда ассоциировался с моей первой квартирой в Лондоне. Теперь мне кажется, что и в моем родном доме был такой же воздух, он неразрывно связан со всеми чувственными восприятиями моего детства, и я не смогу отделить его от них.

В маленькой прихожей нас встретила квартирная хозяйка Ханта, моложавая женщина с загорелым лицом, сразу напомнившая мне баварских крестьянок. Хант спросил ее:

— Можем мы сейчас поужинать? Если вы заняты, то не торопитесь.

Он обращался с ней совершенно естественно и непринужденно.

— Ладно, — коротко ответила она и вышла.

Потом он показывал мне свою маленькую спальню; напряженность, которая исчезла при его разговоре с хозяйкой, вернулась к нему.

— Боюсь, что здесь слишком бедно, — виновато сказал он, — но…

Я стал излишне шумно разуверять его.

Ужин проходил в том же стиле. Хант чувствовал себя неловко, волновался, нравится ли мне еда (которая была точно такой, какую мы в течение многих лет ели вместе в Лондоне, — бифштекс с жареным картофелем, пиво и сытный пуддинг) и не удручает ли меня его гостиная. И в то же время, когда он обращался к своей квартирной хозяйке, подававшей на стол, в его голосе не было и следа натянутости или неловкости.

Но в конце концов я как-то включился в их разговор и Хант стал беседовать со мной уже почти так, как мы когда-то беседовали в наши старые лондонские времена.

Мы выпили еще пива и, не торопясь, с удовольствием разговаривали, выражая свои симпатии Сакко и Ванцетти. Мы оба были довольны, что сохранили наши убеждения. Наконец хозяйка встала из-за стола, мы устроились в креслах у камина, и она принесла нам чайник.

— Ты любил пить чай по вечерам, — сказал Хант, наливая мне чашку. Он не спросил меня, не хочу ли я кофе, но все же мне послышалась в его голосе чуть заметная оборонительная нотка.

— Да, да, — сказал я.

Мы сидели молча, но молчание теперь стало менее натянутым. Наконец Хант сказал:

— Я очень огорчился из-за этой твоей истории с Одри.

— Да, неудачно получилось, — сказал я.

Он помолчал. Я видел, как блики огня играют на его прорезанных морщинами щеках.

— Но мне думается, это было неизбежно, — сказал он.

Я вздрогнул.

— Нет. Это можно было предотвратить. Я должен был это предотвратить…

— Вряд ли тебе это удалось бы, — сказал он.

— Конечно, удалось бы.

— Я так и думал, что это долго не протянется. — Он говорил ровным доверительным голосом, а я разозлился.

— С каких пор ты так думал?

— С тех пор, как первый раз увидел вас вместе. После того, как уже начался ваш роман.

— Но почему же?

Он наклонился вперед, и огоньки пламени заплясали в его глазах.

— Тебе будет только больно, если я скажу.

— Я приехал, чтобы поговорить об этом, — сказал я, — независимо от того, больно это или нет.

Потом я добавил:

— Молчать еще больнее.

— Это я знаю, — сказал Хант, — это я знаю слишком хорошо.

Лицо его прорезали глубокие морщины.

— Продолжай, — сказал я.

— Вы хотели разных вещей, — сказал он, — ты и Одри. Противоположного. И разрыв должен был произойти. Я удивляюсь, что этого не случилось раньше…

— Мы мыслили совершенно одинаково, — вырвалось у меня, — мы были ближе, чем ты можешь себе представить. Я говорю тебе, что мы думали одинаково.

— Но нужно ей было не то, что тебе, — сказал Хант.

— Мы были честны друг с другом. — Я уже сердился. — И она говорила мне, чего ей хочется.

— Она говорила тебе то, что ей казалось, что она хочет, — сказал он. — Но на самом деле она хотела совсем другого.

— Как все просто, — натянуто усмехнулся я. — Откуда ты все это знаешь?

— Потому что наблюдал за вами обоими. Ну и то, что наконец случилось… Понимаешь, когда-то я очень интересовался вами обоими. Тебя я знал хорошо… — он запнулся, — и у меня были особые причины интересоваться Одри.

Я заметил его заминку.

Паузы, когда он подыскивал слова, производили на меня большее впечатление, чем когда бы то ни было раньше.

— Нетрудно было догадаться, что это придет. О, я знаю, что вы очень любили друг друга. Начать надо с того, что вы, вероятно, были очень влюблены. Это поддерживало ваши отношения. Но в некотором смысле она с самого начала была несчастлива. Разве это неправда? Разве ты не чувствовал?