Поиски

Она задумалась на мгновение.

— Я думаю, что это неминуемо, — добавила она. — Я думаю, что главное и основное назначение женщины быть инкубатором. Только немного странно, что они так гордятся этим.

— Да, — рассеянно поддакнул я.

— Мне стыдно за себя, когда во мне пробуждаются такие ощущения. А это бывает, знаешь. Иногда я боюсь, что в глубине души я и сама — настоящий инкубатор, — засмеялась она. — Дорогой мой, когда ты так расстроен и не обращаешь никакого внимания на то, что я тебе говорю, я должна была бы встать и уйти, если бы я была действительно гордой и независимой натурой, а вместо этого я остаюсь и ухаживаю за тобой.

Я вздрогнул. Мысли мои перестали вращаться в бесконечном круговороте. Когда я смотрел в глаза Одри, сквозь туман мелькнула идея, абсолютно неразумная, совершенно противная логике. Она не имела ничего общего с теми безнадежными попытками, которые я до сих пор предпринимал; мне казалось, что я испробовал все пути, но этот был новым, и я, дрожа от волнения, боясь поверить себе, вытащил листок бумаги и попытался набросать новый вариант. Одри внимательно наблюдала за мной. Здесь я мало что мог проверить. Мне были необходимы мои записи и таблицы. Но пока что все выглядело правдоподобно.

— Мне пришла в голову одна идея, — объяснил я, стараясь выглядеть спокойным. — Я не уверен, что она правильна. Но кое-что в ней может быть. Во всяком случае, я должен попробовать. А у меня при себе ничего нет. Ты не возражаешь, если мы поскорее отправимся обратно?

— Я рада, что у тебя оказалась уважительная причина не слушать меня, — сказала Одри.

На обратном пути Одри вела машину быстро и молча. А я мысленно набрасывал план работы. По моим расчетам, она должна была занять не меньше недели. Я сидел, сжавшись в комок, стиснув зубы, уговаривая себя, что все это опять может оказаться неверным, но структура вырисовывалась все более четко, и какая-то часть моего сознания начала подсмеиваться над моими опасениями. Один только раз я повернул голову и увидел профиль Одри на фоне полей, но тут же опять погрузился в размышления.

Когда я вылез у ворот Кавендиша, она осталась в машине.

— Тебе лучше побыть одному, — сказала она.

— А ты?

— Я буду сидеть на Грин-стрит.

Она обычно останавливалась в этой гостинице, когда приезжала ко мне по субботам.

Я заколебался.

— Это…

Она улыбнулась.

— Я буду ждать тебя вечером. Часов в десять, — сказала она.

В эти два дня я совсем мало виделся с Одри. Когда я пришел к ней, мысль моя работала чрезвычайно активно, но сам я был очень утомлен и невольно искал у нее скорее покоя, нежели любви. Я помню, как она улыбнулась, чуточку криво, и сказала:

— Когда все это кончится, мы уедем. Немедленно уедем.

Я зарылся лицом в ее колени, она погладила меня по волосам.

В понедельник утром она уезжала, мы долго стояли, прижавшись друг к другу.

В течение трех недель я проверил свою идею на массе фактов. Я только тем и занимался, что делал расчеты и изучал новые данные, с удовлетворением отмечая, что я не допустил ошибки при промере пластинок. Чтобы окончательно в этом убедиться, я поставил хитроумный контрольный опыт, повторил его, а когда через день неуверенность вернулась, чтобы успокоить себя, я проделал его еще раз. Мне трудно было прочесть газету или написать письмо. Что бы я ни делал, я не мог быть спокоен, если это не подвигало меня к решению моей задачи, и даже отдых мой был беспокоен и смахивал на лихорадочный полусон.

И тем не менее при всей одержимости мной все чаще овладевало новое для меня состояние уверенности. Я начинал испытывать торжество, но это было спокойное торжество, столь же не похожее на бурное ликование, как и на душевную боль от моих издерганных нервов. В глубине души я чувствовал, что близок к истине. Несмотря на сомнения и опасения, я чувствовал, что почти прав; даже когда я на рассвете лежал без сна или яростно работал, я обретал душевное равновесие, при котором все невзгоды кажутся ничтожными и беспокоят не больше, чем чужие болячки.

Пасха прошла, и Кембридж был почти пуст. Я был рад этому обстоятельству, я чувствовал себя свободным, мне никто не мешал бродить по пустынным улицам. По ночам, когда я выходил из лаборатории, позади оставался успешно завершенный трудовой день, новые данные выстраивались в стройную линию и структура вырисовывалась отчетливо и убедительно, как никогда раньше. В такую ночь так хорошо пройти под аркой Кавендиша! Хорошо быть в центре науки! Хорошо добавить свой вклад в летопись этих великих дней! И хорошо идти по Королевскому проспекту и видеть собор, выделяющийся на фоне черного беззвездного неба!

Мне до сих пор не приходилось испытывать это удивительное сочетание внутреннего напряжения и уверенности, возбуждения и глубокого покоя. Даже в то время я понимал, что живу в ранее неизвестном мне ощущении счастья. Быть может, я предчувствовал, что, когда все кончится, я буду тосковать по этим дням.

Неделями я сидел один в лаборатории, делал снимки, при свете красного фонаря рассматривал пленки, с которых еще капала вода, потом выносил их на свет и изучал до тех пор, что уже с закрытыми глазами мог видеть каждое серое пятнышко, малейшую царапинку и неровность на блестящей поверхности. Потом, когда глаза у меня совсем уставали, я откладывал лупу и брался за листы с цифрами, содержащие результаты, детали структуры и предсказания, которые я был в состоянии на том этапе сделать. Часто я мог сказать: если моя структура правильна, тогда расстояние между атомом кислорода и ближайшим к нему атомом углерода в этом кристалле должно быть равно 1,2 Å, и ось излома должна проходить в нем здесь, а не там, и он окажется тверже, чем последний кристалл, который я испытывал, но менее твердым, чем предыдущий, и так далее. Уже в течение многих дней мои предположения оказывались не только правильными в общих чертах, ко настолько точными, насколько я мог рассчитывать.

У меня до сих пор хранятся эти листы с цифрами, и я сейчас отложил рукопись, чтобы еще раз просмотреть их. Прошло десять лет и даже больше с того момента, когда я сделал эти записи, и все же, когда я сейчас читаю:

и так далее, длинные колонки цифр, я испытываю в какой-то мере ту радость, которая охватывала меня тогда.

И вот все было почти закончено. Я проделал все, что мог, и, чтобы поставить на этом точку, я придумал еще один опыт, результат которого должен был отмести все сомнения. Было еще одно вещество в группе органических соединений, которого я не мог достать в Англии, оно было только в Мюнхене: если моя более общая структура правильна, атомы в решетке этого вещества могли иметь только одно вполне определенное расположение. При всякой другой структуре расположение было бы совершенно иным. Рентгенограмма кристалла этого вещества дала бы мне сразу все, что требовалось.

Я метался, не зная, что предпринять, не имея под рукой этого вещества. Я мог написать, и мне бы выслали его из Мюнхена, но на это ушла бы неделя, а неделя для меня была слишком долгим сроком.

Но казалось, иного выхода нет. Я начал писать письмо на своем неуклюжем наукообразном немецком языке, как вдруг вспомнил о Люти, вернувшемся год назад в Германию.

Я дал ему телеграмму с просьбой достать кристалл и сделать снимок на своей установке. Это займет у него всего-навсего одно утро, думал я, и мы с ним были достаточно дружны, чтобы я мог позволить себе обратиться к нему с такой просьбой. В тот же день пришел ответ: «Кристалл получен завтра телеграфирую результат почту за честь помочь Люти». Я улыбнулся, увидя слова «почту за честь», которые он, конечно, не мог опустить, и послал другую телеграмму: «Предполагаемые симметрии и расстояния…»