Поиски

Я отправился в Кенсингтон в дурном настроении. Миссис Остин обладала пронзительным голосом, который, казалось, не переставал звучать даже в перерыве между словами, ее гостиная была заполнена фотографиями Остина в качестве лауреата Нобелевской премии, переплетенными томами его научных трудов, полными собраниями сочинений госпожи Гаскелл, Холла Кейна, Голсуорси и Идена Филлпота.

Все это действовало угнетающе. Кроме меня, присутствовали преподаватель средних лет с женой, который смотрел в рот Остину, и изможденный молодой человек, нервно ухаживавший за дочерью Остинов. Ее я встречал раньше на чае в колледже, у нее были лошадиные зубы, и она интересовалась путешествиями.

Через окно я видел, как солнечный свет играет в листьях каштана. Я обсуждал с миссис Остин вопрос о желательности выделить в колледже комнаты для чтения газет. Судя по всему, ее очень волновал тот факт, что молодежь имеет возможность читать крайне левые журналы.

Потом доложили о новом госте, и я увидел Одри в первый раз за много месяцев. Пока она шла от двери до кресла миссис Остин, я заметил, что в ней уже нет той детской неуклюжести, которая мне запомнилась, она двигалась легко, широким и свободным шагом.

За ленчем, сидя друг против друга, мы переглядывались и улыбались. В глазах у нее была легкая косинка, и это придавало им удивительную глубину и блеск. Меня удивило, как я не заметил этого раньше. Я с удовольствием смотрел на нее, мне нравилась ее скромная, но изящная шляпка, из-под которой чуть выглядывали ее рыжие волосы, нравилось, как спокойно слушала она рассуждения Остина о прогрессе женского образования. Рассуждения эти были скучными и неточными, насколько я мог судить, когда миссис Остин давала мне возможность прислушаться. Я вспомнил, как в последний раз видел эту девушку на вечеринке — Шерифф и вызывающе скромная Мона, бледный от ревности Хант, и мы с Одри, беседующие в желтом свете утренней зари. Мне захотелось напомнить ей об этом. Выбрав паузу в разговоре, я спросил ее:

— Как поживает ваша подруга Мона, не помню ее фамилии?

— Приблизительно так же, как и тогда, когда вы ее видели, — сказала Одри.

Я понял, что ее тоже насмешила разница между той и этой встречами. Я улыбнулся от удовольствия.

Миссис Остин, передохнув, вновь заговорила, на этот раз о трудностях жизни профессорской жены в Мельбурне.

— Австралийцы просто не понимают светских отношений, мистер Майлз. Они гостеприимны, очень гостеприимны, но их нужно знать. Представляете, в Мельбурне я оставляла визитные карточки многим людям, и, — она сделала паузу, — и они решительно не знали, что с ними делать.

— Подумать только, — сказал я.

Я пытался догадаться, почему Одри оказалась приглашена на этот ленч. Присутствие благоговейно трепещущего преподавателя было понятно, нервный молодой человек, я полагал, предназначен для мисс Остин, но Одри была всего лишь студенткой второго курса и, насколько я знал, ничем себя не прославила. Только позже я обнаружил, что она племянница их друзей.

Остин продолжал вещать:

— Университеты в наше время будут все более и более специализироваться. Мы сконцентрируем свое внимание на научно-исследовательской работе в нескольких центрах. Молодые ученые будут идти к Резерфорду в Кембридж или сюда ко мне, а более мелкие университеты прекратят свое существование в качестве исследовательских институтов. Наш друг Майлз, присутствующий здесь, начиная свою исследовательскую работу, должен был или уйти в Кембридж, или остаться у меня. Третьего выхода у него не было.

Я заметил, как вспыхнули искорками глаза Одри, прежде чем она опустила их к своей тарелке.

После завтрака Остин присоединил свое бормотание к пронзительному голосу жены, и они дуэтом принялись воспевать Муссолини (это было вскоре после похода на Рим), английские университеты, средние школы, лорда Биркенхеда, английскую семью и Томаса Харди и осуждать Ленина, совместное обучение, мистера Рамсея Макдональда и современную литературу. Они не спорили, только миссис Остин время от времени вставляла свое «безусловно».

— Безусловно, — говорила она, — Хаксли читать невозможно. («Шутовской хоровод» как раз завоевывал в это время известность.)

После этого заявления я понял, что настал удобный момент, поспешно поблагодарил миссис Остин и удалился. Я стоял перед домом, стараясь сообразить, как скорее попасть в Лондон, когда вышла Одри.

— Я была уверена, что догоню вас, — сказала она.

Я был поражен ее прямотой.

— Куда вы направляетесь? — спросил я.

— Мне хотелось бы поболтать с вами. Вы можете? Что вы собираетесь сейчас делать?

— Я еду на стадион Лорда смотреть крикет, — ответил я. Она держалась так непринужденно, что мне и в голову не пришло проявлять вежливость. — Но…

— Я тоже поеду на стадион, — улыбнулась она, — если не помешаю.

— Нет, конечно, не помешаете. Но вы уверены, что вам хочется смотреть крикет?

— Я его терпеть не могу, — сказала она. — А вы можете смотреть и разговаривать одновременно?

— В конце концов, мы можем там попить чаю, — ответил я.

— Мне очень жаль, что я мешаю вам развлекаться, — рассмеялась она, глядя на меня. — Но, вы знаете, прошло так много времени с той нашей встречи…

Когда мы приехали на стадион, я смотрел игру всего несколько минут. Хотя Одри сидела рядом очень тихо, стараясь не мешать, все равно было очень трудно следить за тем, как два миддлсекских отбивающих тщательно отыгрывают двум средним игрокам, подающим мяч. Короче говоря, это я, а не она предложил пойти пить чай. Было еще рано, и в кафе мы были одни.

Она с облегчением вздохнула.

— Скажите, — обратилась она ко мне, — что вы думаете о своем профессоре?

— У него есть несколько выдающихся работ, — улыбнулся я.

Она рассмеялась.

— Я рада, что, значит, дело не во мне. Я сегодня в первый раз увидела его и подумала, что, может быть, я вдруг сошла с ума.

— К чести мужского пола, — сказал я, — считаю долгом отметить, что миссис Остин нельзя извинить тем, что у нее есть выдающиеся научные работы.

Одри разлила чай и посмотрела на меня.

— Вы сами, кажется, сделали какую-то выдающуюся научную работу, — сказала она.

В ее манере разговаривать, если не смотреть на ее губы, была какая-то резкость, которую я никогда не мог бы себе представить в ее устах. У нее была странная манера обходиться без вежливых оборотов, поначалу могло показаться, что это происходит от некоторой нервозности, но, когда я узнал ее ближе, я понял, что меньше всего в ней было нервозности или какого-нибудь вызова. Она была естественна и проста, и я в ее присутствии тоже становился проще и естественней. Было бы смешно и глупо беседовать с кем-нибудь другим за чаем у Лорда или в другом, столь же неподходящем месте, с Одри же это как будто само собой разумелось, и, по правде говоря, мы не так уж много успели сказать друг другу, как я уже перестал замечать комнату, в которой мы сидим, людей, забредавших сюда выпить чаю.

— Мне кое-что удалось для начала, — сказал я. Я уже привык за последние недели к поздравлениям. Но вдруг мне захотелось рассказать ей истинное положение дел. — Но то, что я сделал, может сделать любой человек, имея соответствующую подготовку, — продолжал я. — Для этого достаточно обладать воображением тритона. Я просто выбрал спокойную и несложную тему, чтобы завоевать себе репутацию. А вот теперь я начинаю кое-что новое, и это будет действительно интересно.

Она помолчала.

— Я часто думала о тех доводах в пользу науки, о которых говорил Шерифф, — сказала она. — Вы помните, в ту ночь, после танцев?

— Да, конечно.

— Вы и сейчас в них верите?

— В целом да, — улыбнулся я, — хотя я не стал бы излагать эти доводы таким образом. Я ведь не Чарльз Шерифф.

— Я тут недавно читала «Эрроусмит», — сказала она, — и в связи с ней подумала о вас обоих. Конечно, то, что там, понять гораздо проще, чем вашу науку. Прикладная наука, медицина, спасение человеческих жизней, уничтожение болезней — такая наука может увлечь каждого. Когда я прочитала эту книгу, мне захотелось немедленно заняться этим самой. Почему вы не посвятили себя вот такой науке, как Эрроусмит?