Страница 2 из 73
Помнишь ли, как плакал,
Как боялся в детстве
Маму потерять?
А теперь порою
В суетных заботах
Забываешь матери
Весточку послать.
Значит, до предела
Меж сердцами нашими
Тонкая, незримая
Натянулась нить.
Страшно и подумать:
Вдруг она порвется.
Как тогда я стану
С болью в сердце жить?
Ну а, может, просто
Это все пустое,
Плод моей фантазии
Старчески больной?
Успокой скорее,
Разгони тревоги,
Из краев далеких
Напиши, родной!
ГОЛУБАЯ СИНИЦА
Снег пушистый. Березка.
И на ветке синица…
Детство, милое детство
Стало часто мне сниться…
Сувенир из Кунгура
Я давно привезла.
Пусть фарфор грубоват,
Но синица мила.
Смотрит глазом веселым
Плутовато она,
Голубая синица
Из далекого сна.
Как в заснеженный лес,
Снова в детство бегу.
Вижу лапок синичьих
Я следы на снегу.
Снова ожили в сердце
Всплески Сылвы-реки,
Нерешительность первой
Стихотворной строки…
Сколько их, сувениров,
Здесь сейчас предо мной.
Вот олень златорогий
На пластинке стальной.
Рядом мастер Данила
Над чугунным цветком.
И уральская горка
Вся горит хрусталем…
Каждый памятен, дорог.
Только сердцу милей
Голубая синица
Детских радостных дней.
АЛЕКСАНДР КУТЕПОВ
ЖУРАВЛИ
Повесть
Командировка
Где-то после обеда позвонил редактор и сказал свое всегдашнее короткое «Зайди».
— Есть любопытная тема, — встретил он меня. — Надо поехать в Петровский район и расследовать одно дело. Интересное, но несколько странное, — он взял со стола несколько листов и сунул мне в руки. — Вот, возьми. Вчитайся внимательно. В глубину проникни…
К себе я возвращаюсь по узкому и длинному коридору. Моя комната угловая, маленькая, но зато окно выходит во двор, тихо. Сажусь к столу, долго и старательно раскуриваю сигарету, беру приколотую к письму вырезку из петровской районной газеты. Небольшая заметка в рамке, набранная полужирным петитом. Крупный заголовок: «Подвиг тракториста Журавлева».
«21 августа, — читаю заметку, — от неосторожного обращения с огнем возник пожар в сосновых посадках. Пламя быстро перекинулось на сухие пшеничные валки. Молодые механизаторы, работавшие здесь, растерялись. Трудно представить, что случилось бы, не прояви находчивости звеньевой Иван Михайлович Журавлев. Быстро оценив обстановку, он начал опахивать охваченный огнем край поля. Трактор загорелся, в любую секунду мог взорваться топливный бак, но Журавлев не думал об этом. Стиснув горячие рычаги, задыхаясь в дыму, он продолжал необыкновенную пахоту. Хлеб на площади 165 гектаров был спасен. Механизатора доставили в районную больницу. Врачи принимают все меры, чтобы спасти ему жизнь.»
Под заметкой подпись: З. Кузин, председатель колхоза «Труд».
А вот само письмо.
«Дорогая редакция газеты. Пишут вам механизаторы колхоза «Труд», где случился пожар на поле Заячий лог. Журавлев Иван Михайлович умер. Его похоронили на прошлой неделе. Умер потому, что совершилось преступление, а не какое-то неосторожное обращение с огнем неизвестно кого, но с намеком на нас. Посадку по пьяному делу запалил Козелков Григорий, а главным виновником смерти Журавлева Ивана Михайловича надо считать председателя колхоза Кузина, которому наш Заячий лог был костью поперек горла, а выращенный тут высокий урожай пшеницы разоблачал бестолковость Кузина, его самоволие и погоню за передовыми местами в районе. Мы просим установить справедливость и сказать в газете, что Журавлев Иван Михайлович был и остался героем. А то тут тихомолкой пошли всякие разговоры вроде того, что пожар можно было потушить без риска для жизни. Кому-то интересно замять это дело и не дать ему огласки. Председателя колхоза Кузина и его дружка и подхалима Козелкова Григория надо судить по самой строгой статье за этот пожар и за смерть Журавлева Ивана Михайловича».
Вечером я собираюсь в дорогу. На душе муторно и тоскливо: придется ходить по следам смерти, расспрашивать людей, еще оглушенных горем. Но надо…
Приехав в Петровское, сразу иду к секретарю райкома партии Волошину. Николай Мефодьевич встретил меня радушно, но едва называю причину прихода, как он мрачнеет.
— Не знаю, — тихо и медленно заговорил он, — не знаю, что еще можно извлечь из этой истории.
— Истицу, — уточняю я. — Это не только мое желание.
Подаю Волошину письмо и, пока он читает, пытаюсь угадать, что теперь он скажет. Или — что сам не разобрался в этой истории, или — о принятых мерах.
— Ну, это они зря! — говорит наконец Волошин. — Зря так на Кузина. В его преступность я не верю… А что касается смелости и находчивости Журавлева, то этого никто не отрицает. Но шуметь про его геройство мы не стали. Причин тут несколько. Первая из них заключается в том, что Журавлев немало крови попортил Кузину, нагнетал нервозную обстановку в колхозе. Характерец, должен заметить, у покойного был… Другая причина заключается в том, что исключительно по вине Журавлева ушла с фермы его дочь, лучшая доярка района. Для нас это тоже большая потеря… Далее. В работе с молодежью он допускал вольности в организации соревнования, всякие там испытания на храбрость, чуть ли не коммуну ввел в звене и тому подобное.
— Тогда у меня сразу вопрос, — говорю Волошину. — Раньше вы наказывали Журавлева? За все эти провинности?
— Формально он был прав, — вздыхает Николай Мефодьевич.
— То есть?
— Ну, как вам сказать… Теоретически был прав. Без учета сложностей и проблем, которые ставит нам практика. В результате что получалось? Он с Кузиным маялся, Кузин — с ним, а мы — с тем и другим… Кстати, такое же письмо поступило и к районному прокурору. Заходил он вчера, спрашивал… А чего спрашивать. Есть порядок, есть закон.
Нет, думаю себе, мой редактор не оговорился, сказав про расследование…
— Лет с десяток после войны председателем колхоза был Журавлев, а Захар клубом заведовал, — начал рассказывать Николай Мефодьевич. — Чуть ли не силком Иван проводил Кузина учиться в сельхозинститут и очень гордился, что будет в колхозе свой специалист. «Дождусь Захара, — планировал Журавлев, — передам ему колхозное управление, а сам в пристяжные пойду, помогать стану». Но Захар наотрез отказался ехать в деревню, пристроился в райцентре. Какое-то время спустя приехал Захар уполномоченным на отчетное собрание. Подбили итог: урожай плох, скота мало, трудодень беднее некуда и все прочее. Не Журавлев тому виной был. Только-только сельское хозяйство подниматься стало. Но Кузин, выступая на том собрании, увлекся без меры и приписал Журавлеву все колхозные изъяны. Тогда поднялся Иван и огорошил представителя района. «Правильно, — сказал он, — подмечены мои недостатки, никудышный из меня председатель. Был плугарем, потом трактористом, потом два года на войне. Предлагаю, — сказал Иван, — избрать председателем колхоза знатока сельского дела и нашего земляка Кузина Захара Петровича». Заюлил тут Захар, заотнекивался, да где там! Довольные таким поворотом дела колхозники дружно проголосовали, и стал Кузин председателем. Крепко обиделся он на Журавлева за испорченную карьеру, как он говорил… Вон откуда ниточка тянулась, тонкая, а не рвалась…
Заключил свой разговор Волошин намеком, что я окажу большую помощь райкому, если сумею разобраться в событиях, которые случились в деревне Журавли.
Николай Мефодьевич провожает меня до двери, предлагает сейчас же распорядиться, чтобы меня отвезли в деревню.
— Нет, — говорю ему, — сейчас не поеду. Надо по старой дружбе к редактору газеты заглянуть.