Кружево

Так и заставила неволя самому к Ивану Зарубе идти — свою дочь Фетинью в невесты навеливать.

Иван по началу-то себе не поверил: опять-де, наверно, задумался и вот блазнит, чего сроду в уме не держал! Быть не может, чтобы Сидор Давай к нему снизошел! Потом уж озлился:

— Хочешь перед всей деревней опозорить меня? Не бывать тому, чтобы я, честный хлебороб, с эким прохиндеем связался!

И Гринька Фетинью отверг:

— Она умеет только шанежки лопать да на перине отлеживаться! Живет на земле, а не видывала, чем пашню пашут, с коей стороны серп в руки берут!

Выбежал от них Давай, будто ошпаренный.

Прежде точила его лишь зависть к Ивану Зарубе, а тут, на придачу к ней, неодолимая злоба явилась. Всю ночь Давай самогонку пил и кулаком по столу гвоздил: «Сничтожу! Дотла сничтожу!»

На ту пору жатва хлебов на полях была уже кончена У Ивана на жниве стояли суслоны один к одному, в каждом по десять снопов, в каждом снопе колосья в четверть длиной. Только у Давая в поле лебеда от края до края.

Выбрал он самую темную и глухую ночь, тайно пробрался на поле Ивана Зарубы и пустил по сухому жнивью палы. Сначала пыхнул маленький огонек, чуть погодя разгорелся и, подхваченный попутным ветром, побежал от суслона к суслону.

Занялось бы зарево, в большом пожаре погинул бы весь урожай, но тут враз что-то случилось, будто весь огонь кто-то шапкой накрыл. А под ногами у Давая земля накалилась. Он туда, он сюда, как заяц, начал прыгать с места на место, круть-верть в разные стороны — везде пятки жжет, пуще чем на сковородке каленой. На пенек вскочил, и там жаром обдало. На березу залез — та закачалась и сбросила.

Вышибло Давая из ума. Заохал. Запричитал. Кинулся было бежать, а кто-то его за штаны удержал:

— Обожди, еще попляши!

Обернулся Давай. Это дед Калистрат на него заругался.

— Земля супроть тебя возмутилась. Обидчик ты! Остальное, Давай, сам понимай...

Чего-то замолол Давай совсем невнятное-непонятное, потом еще раз подскочил, вырвался из рук деда Калистрата и рванулся к дороге. Скачет да оглядывается, будто от стаи волков убегает.

Утром раненько пришел Гринька на поле суслоны проведать. Увидел кое-где опаленную стерню. Кто это здесь побывал? Кому вздумалось с огнем баловаться? Экая беда могла приключиться!

Покуда в догадках терялся, за одним из суслонов деда Калистрата приметил. Сидел дед на земле и о чем-то сам с собой разговаривал.

— Не заблудился ли, дедушко? — спросил его Гринька.

— Тебя жду, — промолвил старик.

— А пошто?

— По то, что времячко подошло! Перво-наперво, с Даваем расчет произвел. И ваш урожай уберег. Чую, посередь ночи мой посошок начал постукивать, знак подавать. Пришлось скоренько в путь собраться...

— Неужто твой посошок не простой?

— Приходилось ли тебе про Хлебосея что-нибудь слышать?

— Баушка Капустиха сказывала, да можно ли верить ей...

— А потому молве о нем плохо верится — никто Хлебосея в лицо знать не знает. Не оказывает он себя, живет меж людей неприметно, ну, мужик и мужик. Неприметно же и повеленье матушки-земли исполняет. Она ведь много не спрашивает, лишь бы всюду ложились на пашни добрые семена, жили бы люди в дружбе, не порочили бы хлеборобское звание. И не к чему Хлебосею-то оказывать самого себя. То добро не живуче, не долговеко, кое сделано лишь во славу себе. Зато оно останется навсегда, если обогрело кого-то, из нужды вывело, накормило досыта, одело-обуло да еще и поклонилось вдобавок из уважения за труд и за совесть. Не терпит хлебородная земля бесчестья, не даст поблажек ни лодырю, ни хапуге. Велика, широка, просторна из края в край наша хлебная сторона. Вот и приходится Хлебосею, коему матушка-земля оказала доверие, за вешну, лето и осень не раз ее обежать и оследовать, худые всходы поправить, редкие зеленя загустить, помочь колоскам силу набрать, а где встретится варнак и стяжатель — изгнать его прочь!

— Как же Хлебосей управляется? — засомневался Гринька. — Мудрено!

— Ничего мудреного нету, — заверил дед Калистрат. — На то ему особый посошок препоручен. Ты, поди, думаешь, мой посошок — это просто палка березовая? Верно, палка, только в середке у нее есть живинка, и завсегда можно слушать, чего надо нашей кормилице, какую службу для нее справить...

— А сам-то ты, дедушко, Хлебосея встречал или тоже лишь молву пересказываешь?

— Мы с ним в одной избе живем, одной ложкой кашу едим, одну лопотину носим, вместе с утра до ночи ходим, одно имячко носим: Калистрат Хлебосей!

Взмахнул старик посошком над поляной — тотчас вся пожухлая трава зазеленела вокруг, и разноцветье, как в летнюю пору, заполыхало. От ромашек белым-бело, от заячьей капусты, душицы, колокольчиков — глаз не оторвать, от желтой кашки, от донника и других духовитых растений — медовые запахи.

Второй раз взмахнул дед Калистрат посошком, и вот уже видимо-невидимо запарила земля и вешним звоном вся округа наполнилась.

Мало времени погодя виденье исчезло, а дед Калистрат молвил:

— Лето вперед осени не бывает. Всему свое время. Вот и мое времячко кончилось. Пора и мне на покой. Испокон веков Хлебосей друг дружку сменяют, из рук в руки передают посошок, оттого и не кончится никогда хлеборобство, а земля-кормилица не оскудеет нисколечко.

— Коли можно, мне свой посошок передай! — попросил Гринька. — Я со всей охотой за твое дело возьмусь.

— Еще при твоем рождении я тебя в преемники взял, — признался дед Калистрат. — И положил я тогда тебе в кулачок пшеничное зернышко. Вот, мол, расти, парень, с хлебным полем не расставайся. С той поры не переставал я присматриваться к тебе, оправдаешь ли ты великое назначение. Ну, а теперича в полной уверенности могу вручить тебе наследный посошок.

Взял у него посошок Гринька, в пояс земле поклонился, от чистого сердца зарекся: ничего в природе без нужды не трогать, никакого вреда ни полям, ни лесам, ни зверям не чинить, а всякое добро для людей множить и множить.

Долго жил Григорий Хлебосей. Сколь он за свою жизнь хлебных полей обошел и на всяком поле добро чинил — не измеряно. Сколько богатых урожаев люди собрали — никем не сосчитано. Но от Хлебосея узнали люди, что повеленье земли — творить добро, жить в дружбе, хлеборобскую честь свято беречь — для всех, одинаково.

ПОЛУНОЧНОЕ ДИВО

Ежели ты в позднюю пору возле горного утеса не бывал, то и Полуночного дива не видел...

Жил когда-то гончар Фома. А у него сын был Санко. Избешка у них от ветхости на подпорках держалась. Сам-то Фома робить уже не мог. Весь свой век месил сырую глину, на гончарном кругу горшки и крынки готовил да обжигал их в яме, в огороде, ну, а вместо богатства только хворобы нажил: то у него почнет спину ломить, то пальцы крючить. И осталось под старость на печи лежать, под тулупом греться.

Санко отца заменил, но один раз выказал недовольство:

— Скукота это, батя! Неужто, кроме горшков и крынок, мои руки ни на что не способны?

— Ведь кормиться нам надо, — сказал Фома. — Кажин день хлебушка пожевать охота, щей похлебать, чаю попить.

— А может, руки мои дела иного просят!

Появилось у Санка мечтание. Места он себе в избешке не находил, покою лишился. Сидит, бывало, за гончарным кругом, вертит из мягкой глины посудину и вдруг остановится, глаза в окошко уставит. А там, за окошком-то, пролегли меж пшеничными полями дороги проезжие, перед тихой речкой хороводы белых берез расступились, в вышине небо сияет, и такая-то в нем глубокая синева, аж голову кружит!

Поначалу Фома думал, дескать, Санко из-за Стешки страдает. Парень молодой, лицом-то весь в мать, добром будь помянутую! Те же волосы кучерявые, тот же из-под темных бровей взор пронзительный, лоб крутой и складка вокруг подбородка упрямая. Все девки в деревне заглядывались, но только Стешка его покорила. И чего он в ней нашел — трудно понять. Так себе деваха, встретишь на улице — не обернешься. Ростом мала, тонковата, не бойкая, на песни не голосистая. «Э-хе-хе! — кряхтел Фома. — Хорошо еще не горбатенькая! И управляться-то в хозяйстве поди-ко не сможет. К чему мне такую сноху?»