Дикий берег

– Врешь, – сказал Стив. Старик пожал плечами:

– Так было.

Мы сидели и сквозь косые струи дождя смотрели на долину внизу. Черные ливневые щетки мели испещренное барашками море. Несмотря на годы трудов, на квадратики полей у реки, на мостик и крыши домиков – деревянные, черепичные, из телефонного провода, – несмотря на все это, главным признаком человеческого присутствия в долине оставалась автострада – мертвая, в трещинах, наполовину занесенная песком и бесполезная. На наших глазах бетонные плиты намокли, стали из беловатых серыми. Много раз мы сидели вот так у Тома, пили чай и глядели в окно – Стив, и я, и Мандо, и Кэтрин, и Кристин, – занимались уроками или пережидали ливень, и много раз старик рассказывал нам про.Америку, и всякий раз показывал на бетонку. Он описывал мчащиеся по ней автомобили, так что я почти видел их: огромные стальные махины всех оттенков и форм спешат по делам в Сан-Диего или Лос-Анджелес, летят друг другу навстречу, рулят, чудом избегая рокового столкновения, свет красных и белых фар скользит по мокрому бетону, озаряет холмы, брызги взметаются вверх и закрывают обзор, и рядом с каждым пассажиром притаилась Смерть – так рассказывал Том, и под конец я уже дивился, что бетонка пуста.

Однако сегодня Том молчал, вздыхал, поглядывал на Стива и качал головой. Прихлебывал чай. Я расстроился. Лучше бы он что-нибудь рассказал. Придется идти домой под дождем, а отец вечно экономит дрова, в хижине колотун, и долго после ужина – рыбы с хлебом – я буду сидеть над углями в промозглой тьме… Бетонка, серая на фоне мокрой лесной зелени, казалась дорогой исполинов, и я думал: неужели автомобили никогда по ней не помчатся?

Глава 3

Снаряжать караван на толкучку собиралось почти все население Онофре. У поворота на Бэзилонский перевал нас толклось человек двадцать – кто грузил рыбу в установленные на подводы лодки, кто бегал в долину за позабытыми вещами, кто орал на собак, которые раз в жизни сгодились на что-то путное – тащить подводы. Запрячь их была сущая мука. Вокруг подвод народ ссорился из-за места. Лодки, установленные на легкие железные рамы с двумя колесами, подвижны, но не очень вместительны. Так что старый Том ругался на всякого, кто пробовал изменить опасное нагромождение горшков с медом, Кэтрин столь же рьяно оберегала хлебы, а Стив требовал целые лодки под свой товар. На толкучку мы возим в основном рыбу – живую и вяленую, девять или десять телег, и моя обязанность – помогать с погрузкой Рафаэлю, Стиву, Доку и Габби. Рыба билась, собаки лаяли, Стив командовал направо и налево и распоряжался всеми, кроме Кэтрин, которая бы живо дала ему пинка, а над головой вились чайки и вопили так, будто понимают, что им ничего не достанется. Собаки бесились. В самый разгар невообразимого гвалта мы тронулись.

У берега небо было цвета простокваши, но, когда мы свернули с бетонки в долину Сан-Матео, солнце начало пробиваться сквозь тучи и зеленые холмы засверкали под его лучами. Дорога – старинная, асфальтовая, в гравийных заплатках там, где мы заровняли ямы, – сужалась, и караван растянулся.

Стив и Кэтрин в обнимку шли за подводами. Я сидел на краю лодки, волочил ногу по асфальту и смотрел на них. Кэтрин Мариани я знаю с рождения и почти с рождения боюсь. Ее семья живет по соседству с нашей, так что видимся мы постоянно. Она старшая из пяти девиц, и в детстве вечно нас воспитывала, вечно раздавала оплеухи за попытку стащить ломоть хлеба или пройти полем. К тому же она всегда была рослой – помню, свалит меня пинком тяжелого башмака и сердито смотрит сверху вниз. Я тогда считал ее редкой образиной. Лишь года два назад, когда мы сравнялись ростом, я понял, что она хорошенькая. Вздернутый носик плохо смотрится снизу (честно говоря, походит на свиной пятачок), да и крупные губы тоже, а сверху – вполне ничего. В прошлом году у них со Стивом началась любовь, так что остальные девчонки хихикали и гадали, скоро ли свадьба; в итоге мы сдружились, и Кэтрин больше не казалась мне огородным пугалом со скалкой. Сейчас мы поддразнивали друг друга, вспоминая старое время.

– Подкреплюсь-ка я хлебом с первой подводы. Думаю, никто не против.

– Только тронь, я так тебя пну – будешь лететь до Онофре, Генри, зайчик.

Николен рассмеялся. В поездках он всегда веселел – семья оставалась в поселке, так как отец не хотел пропустить и дня рыбалки. Когда собаки начинали скулить, Стив толкал их, дразнил, подбадривал, а они весело скалились и облизывали его, готовые тянуть подводы весь день только потому, что Стив так заразительно хохочет. У Николенов много собак, и в основном они промышляют крыс на обрывах. Стив их выдрессировал, чтобы не лаяли, когда он уходит и приходит ночью. Мы с отцом собак не держим – счастье, что сами-то кормимся, но Николеновы псы меня любят. «Хорошие собачки», – сказал я им, когда Стив вернулся к Кэтрин.

До толкучки – большого парка с редкими эвкалиптами – добрались около полудня. Солнце сияло, больше половины участников уже собралось. В кружевной тени пестрели навесы и флаги, стояли подводы, остовы автомобилей и длинные столы, прохаживались нарядно разодетые люди, от костров поднимались струйки дыма, заливисто лаяли псы.

Ведя собак в поводу, мы обогнули толпу и прошли к отведенному нам месту. Поприветствовали соседей – пастухов из каньона Талега, сгребли кизяк на кострище, часть подвод разгрузили, остальные составили квадратом наподобие столов. Я помог Рафаэлю натянуть тент над лодками с рыбой. Старик восторженно взглянул на белый круглый навес, под которым устроились пастухи, показал нам со Стивом и сказал:

– В старину такие привязывали на спину, прыгали с самолета и пролетали под ними тысячи футов.

– А окуни играли в бейсбол, – сказал Стив. – Не рано начал отмечать, а, Том?

Старик обиделся, мы рассмеялись. Собаки путались под ногами, пришлось отвести их подальше, привязать к деревьям и утихомирить рыбьими головами. Когда мы вернулись, торг уже начался. Из прибрежных поселков на толкучке был только наш, поэтому покупатели валили валом. «Онофре здесь», – услышал я. «Глянь, какая мидия, – донеслось с другой стороны. – Прямо сейчас и съем». «Рыба, кому рыбу?!» – нараспев кричал по-испански Рафаэль. Заявились даже мусорщики из Лагуны – живут у самого моря, а не могут поймать ни рыбешки. «Спрячьте ваши десятицентовики, мадам, – говорил Док. – Мне нужны ботинки, ботинки, и я знаю – у вас есть». «Берите десятицентовики и купите на них ботинки у кого-нибудь другого; у меня уже кончились. В Синей Книге сказано: за рыбину – десятицентовик». Док поворчал и согласился. Я принес дров, на этом моя сегодняшняя работа кончалась. Иногда я торгую одеждой; сперва покупаю у мусорщиков драную, а когда отец подлатает, снова продаю. Но в этот раз отцу нечего было латать – в прошлом месяце у нас не хватило на старье. Так что я был свободен как ветер в поле, хотя и приглядывал какую-нибудь рванину – впрочем, видел ее только на людях. Я уселся на солнышке перед нашим лагерем и стал смотреть на гуляющих.

Ярмарочная жизнь кипела. Прошла женщина в длинном лиловом платье и с куриной клетью на голове, за ней двое парней в одинаковых полосатых красно-желтых штанах и синих рубахах, следом, в компании расфуфыренных приятелей, еще тетка в лопающихся по швам узких радужных брючках.

Мусорщиков можно отличить не только по одежде. Они всегда громко разговаривают – почти орут. Наверно, боятся тишины развалин. Том говорит, от жизни в разрушенных, городах мусорщики сходят с ума – все до единого. Я глядел на прохожих и соглашался с Томом – у них были такие глаза, пустые и неприкаянные, словно они ищут и не могут найти какого-то захватывающего дела. Я особенно приглядывался к тем, что помоложе, гадая, не они ли гнались за нами в Сан-Клементе. Нам и прежде случалось драться, на толкучках или в долине Сан-Матео, когда камни летали, как бомбы, но я не знал, эти ли ребята подстерегли нас в Сан-Клементе. Двое как раз проходили мимо – в белых-пребелых костюмах и белых шляпах. Я улыбнулся. Мои голубые джинсы, латаные-перелатаные под коленями, давно выцвели до белизны. Весь народ из новых поселков был одет примерно так же – в старье, которое держится на заплатах и честном слове, иногда в новое, сшитое из лоскутков или телячьей кожи. Если ты так одет, значит, ты здоров и в своем уме. Думаю, мусорщики своей одеждой хотят сказать, что они богаты и опасны. За компанией пастухов проплыли несколько мусорщиц в кружевных платьях – на каждое пошло ярдов по шесть ткани, если не больше, и ярда два волочилось по земле. Мотовство.