Дивизион

Каждый день Азизов надеялся, что, может, сегодня обойдется. Только это никак не удавалось; хоть один пинок и одну пощечину в день он получал обязательно.

Его били все, даже те, про которых молодые говорили, что они «не бьют». Но больше всех доставалось все-таки от Касымова и Доктора, да еще от Алимжанова. Грековский и Прокопенко тоже не сильно отставали от своих «коллег». Особенно после того, как им надоело слушать его болтовню на «французском».

Только с ребятами своего призыва и с теми, кто прослужил больше него на полгода, Азизов старался держаться наравне, не допуская, чтобы кто-то из них брал над ним верх. Ему даже казалось, что его «братья по несчастью», относились к нему хорошо. Очень часто приходилось вместе выполнять работу за «дедов» на кухне или в казарме. Основную работу на самой позиции приходилось делать тоже солдатам последнего призыва вместе с теми, кто прослужил уже больше полугода. И те и другие были гонимы, кроме некоторых «неприкосно-венных» из числа вторых. Среди самых молодых подобных не было. «Неприкосновенными» в основном были те, кто имел уже звание сержанта или же сумел показать какие-то выдаю-щиеся способности. А кое-кто из них имел еще земляка среди старослужащих. Они обща-лись больше со «стариками» и иногда тоже обижали «шнурков». Солдат призыва Азизова их поведение очень злило, поскольку, по их понятиям, оно противоречило сложившимся нормам.

Через несколько месяцев — после увольнения «дедов» – в дивизионе должны были оставаться только четверо «черпаков», прослуживших год. Это были Доктор, повар Алимжанов и два водителя – Жакубов и Меретов. Если в ближайшие месяцы должны были уйти на гражданку девятнадцать человек, то в дивизионе оставались одиннадцать «шнурков», десять  «молодых», и всего четверо «черпаков». При таком соотношении сил положение «черпаков» должно было быть незавидным. Управлять дивизионом было бы им трудно, как бы они ни ссылались на железную иерархию в дивизионе, зависящую от отбытого срока. Тут был возможен союз с «молодыми» — полугодками, чтобы править дивизионом и держать остальных в подчинении.

Такой же союз имели эти «черпаки» нынче с «дедами». «Черпаки» же больше всех дружили с «неприкосновенными» из «молодых» и поддерживали их. А «шнурки» утешали себя тем, что после отбытия «дедов» наступят и для них другие времена в дивизионе. Азизов, слушая подобные разговоры, радовался тому, что, несмотря на трудную жизнь, были люди, которые делили с ним ее горечь и тяготы. От этого ему становилось легче, и грела мысль, что когда-нибудь вместе с ними он будет править дивизионом и держать в подчинении молодых. Вот тогда все это забудется и наступит новый этап армейской жизни — радостный, веселый, уверенный. И вспоминаться после демобилизации будет не столько нынешняя унизительная жизнь молодого солдата, сколько прекрасная «стариковская» пора.

Однажды, когда он поздно вечером мыл посуду на кухне, Касымов завел в посудомойку одного «шнурка», казаха – Жаксыбаева. Касымов бил его так же, как других молодых солдат, по солнечному сплетению, и тот, как другие  его жертвы, кричал от боли и, согнувшись, умолял о пощаде. Только Касымов был не из сердобольных. Избиение Жаксыбаева продолжалось несколько минут, пока наконец-то Касымов не успокоился и, оставив его в посудомойке, рядом с Азизовым, не ушел. Что испытывал Жаксыбаев, нетрудно было себе представить, еще из-за того, что его избили перед одним из сослуживцев одного с ним призыва, это ранило особенно. Может быть, он опасался, что свидетель его позора будет дразнить и копировать его? Так нередко здесь бывало. Конечно, ничего подобного он от Азизова не увидел, когда они остались наедине. Азизов положил руку ему на плечо:

– Не переживай, не обращай внимания. Наше время еще придет.

Такое высказывание и подбадривание будто рукой сняли всю горечь и обиду с души только что жестоко избитого и униженного солдата.

– Наше время придет! – повторил Жаксыбаев вслед за Азизовым, подал ему руку и покинул посудомойку.

С другой стороны, Азизов не терял надежду, что офицеры положат когда-нибудь конец этим безобразиям, добьются того, что солдаты будут жить дружно, покончат с этой враждой. Ведь от всего этого один вред. Чему может научить такая армия? Кто же сумеет остановить этот разгул ненависти, кто прекратит эту пагубную традицию?

А если завтра война? Как могут воевать солдаты, не знающие, что такое взаимовыручка, дружеская поддержка? Может, на войне все забывается, и все единым кулаком борются с врагом? Однако трудно было представить, что, окажись они завтра на войне, отношения между разными призывниками улучшились бы. Могла бы быть у таких солдат боеготовность на высоком уровне? А если бы когда-нибудь и действительно случилась война с американцами, то многие из молодых, измученных таким обращением, постоянным насилием над ними, просто перешли бы на сторону врага. Ведь там, скорее всего, их так мучить не стали бы.

А если их однажды отправят в Афганистан? Как ладят друг с другом те, которые воюют в этой стране? Неужели и у них такой порядок, как здесь? Тут Азизов забывал свои фантазии относительно своего господствующего положения по отношению к молодым, когда сам станет «стариком», и начинал мечтать о другом. Хотелось верить, что эти зверские отношения между солдатами будут прекращены, как только офицеры узнают все подробности солдатской жизни. Так думал Азизов, и эти надежды помогали ему в самые трудные минуты. Как настоящего избавителя ждал он возвращения из длительной командировки командира дивизиона – майора Венкова. Это замполит довел до такой распущенности солдат, пока Венкова не было. Командир вернется и все исправит. Одного его имени боялись все солдаты: известно было, что он очень строг со всеми. И мало кто мечтал о скором свидании с ним. Что касалось комбата Звягинцева, то он тоже стал проявлять все больше требований к солдатам. Сам он теперь все время находился на позиции вместе с подчиненными, когда они обслуживали ракеты и окопы.

Теперь нужно было подготовиться и к учениям, которые должны были состояться через год за Байкалом. Для этого нужны были многочисленные тренировки. Занятия по перебазированию ракеты из пусковой установки на грузовик и обратно, давались Азизову нелегко. Также плохо ему поддавались занятия по техническому обслуживанию ракеты. Азизов был рассеянным и вместо того, чтобы внимательно слушать, вникнуть в суть происходящего, думал бог знает о чем.

Комбат давно уже заметил рассеянность и нечеткость Азизова, и его отношение к новому подчиненному ухудшалось с каждым днем. А Азизову было действительно трудно. Как бы он ни пытался, не мог сконцентрироваться на том, что рассказывали или показывали другие. В голове его все время возникали сцены побоев. Он все надеялся, что все, что с ним происходит, — временное явление, ему хотелось верить, что старослужащие оценят его, перестанут избивать и начнут с ним дружить. Он пытался себя убедить, что в нем еще осталось человеческое достоинство и ему удастся сохранить его. Но воспоминания об унижениях тут же заставляли усомниться в этом. В эти минуты ему казалось, что после таких унижений чувствовать себя человеком больше невозможно.

Каждый пинок, каждый удар он принимал смиренно, покорно, и это опускало его ниже и ниже, все меньше и меньше оснований оставалось для самоуважения. Постоянно мучили его мысли о том, как и за что его последний раз били и как можно было этого избежать. Он хотел бы, чтобы его память не хранила столько ужасных воспоминаний. Этот постоянный анализ доводил его до отчаяния. Что с ним происходило, о чем он думал, не видел и не понимал никто. Его задумчивость, рассеянность, неподвижность и особенно то, что он часто с первого раза не понимал, о чем речь, злило солдат постарше и служило еще одним поводом для избиения. А офицеры все больше разочаровывались в нем как в «интеллигентном» человеке.

Через день Азизов продолжал ходить в наряд по кухне или назначался дневальным, все другое время был занят на работах на позиции или же на занятиях в классах. Обычно комбат поручал кому-то из старослужащих руководить работой — убирать траву в окопе, мыть бензином ракету или смазывать ее части специальным маслом. При этом следовало хорошенько помыть каждую часть, каждую деталь ракеты и пусковой установки, чтобы комбат не сделал замечания. Каждый раз, приступая к уходу за ракетой и пусковой установкой, приходилось первым делом снимать маскировку. По окончании работ ее натягивали обратно. Ракеты на длинных прицепах прикреплялись к грузовикам, таким образом их доставляли в окопы. К ним была проложена специальная дорога для этих автомашин, солдаты, обслуживающие ракету, шли к ней пешком. Когда грузовик с ракетой на прицепе оказывался в окопе, солдаты стартовой батареи должны были отсоединить ракету, откручивая все болты и винты, перевести ее на пусковую установку и прикрепить к ней. Затем нужно было опустить или наоборот поднять прицеп до уровня пусковой установки, что делалось с помощью длинной и тяжелой ручки. Для Азизова это все были не легкие виды работ. Его медлительность нередко затрудняла работу других солдат, что злило и их, и комбата, и других офицеров. Если офицеров не оказывалось рядом, Азизову опять здорово попадало от старослужащих.