Заполье

— Никак всё не пойму тоже: зачем надо искать какое-то особое звено? Если это — цепь, то хватай за любое и тяни… за какое сподручней. Почему не статью, не обобщение? Что, обобщать нечего? Да с избытком набралось…

Ждал грубости какой-нибудь идейной, отвечать-то шефу осталось только этим; но тот удивленно вскинул на него глаза, на секунду замешкался со словесами — пораженный, что ли, откровением о цепи? — и неожиданно, излишне кротко и потому, наверное, не без труда согласился:

— Да, мы должны думать… Это, если хотите, обязанность наша. Но думать, учитывая, так сказать, всю сложность, всю широту проблематики… вы уверены, что к этому готовы? Да, есть такая формула. Но кроме внешнего, формального, за которое вы… э-э-м… уцепились, в ней присутствует еще и внутренний, если можно так выразиться, смысл, который не всякому виден… опровергните его! — На это приглашение провокационное — опровергать невидимое — его визави никак не отозвался, блуждая взглядом в заоконной хмари и пыли засухи нынешной, бедствия, какое никто уже ни здесь, ни в народе не считал давно за беду, отвыкли считать при централизованном-то снабжении…- Давайте поспорим, наконец, я готов… — И, не дождавшись и оттого недовольный будто, котом от мышиной норки отходя, сказал: — Вот видите… Нет, я не спорю, фельетон нужен, в этом вы правы. Правы, соглашусь. И острый, да, по делу. С интервью под диктофон, прямо с директором фабрики — пусть покрутится, а то зазнался там, с переходящим-то знаменем… А вы мне это… э-э-м… прокрутите, договорились?

— Статья нужней. И фактов у меня хватит.

— Статья, знаете… Не готовы к этому вы, откровенно вам скажу… заигрываетесь порой. Бороться мы должны — н-но! — И поднял палец указательный, невысоко, обретая себя окончательно. — Но в реальной, в существующей ситуации; А вы ее попросту не всегда знаете. Не знаете, — на всякий случай упреждающий сделал он жест, — и вы мне не говорите… Идет борьба, идейная — там. И в ней задействованы очень серьезные силы, вы даже представить себе не можете — какие; а вы мне — «кооперативы»… пустяки это, переходное, преходящее. Итак, фельетон; и это… без накруток всяких лишних, накручивать мы все мастера. А надо просто работать. Каждому на своем месте, с пониманьем общей ситуации. Разнобой, учтите, нам сейчас нужен меньше всего. А за идею… Мы это, как говорится в народе, обмозгуем. Идея стоит того. Именно так — о критериях. Я бы сказал даже — о преемственности критериев, да, и никак иначе…

И месил, и топил в словесном говне минут, наверное, пять еще; и удостоверившись, что утопил окончательно, — отпустил, наконец, даже и в дверях не остановил, хотя всегда любил это делать, чтоб каким-нибудь словцом-указаньем, последним замечаньицем дожать, по шляпку вбить… примитивщина? Да, но какая действенная. Да и не было нужды останавливать, по правде сказать. По той самой, за которой истины уже не было и, казалось, не предвиделось.

Он рассказал это, посмеиваясь теперь — и не обо всем поведав, конечно; еще раз усмехнулся:

— Впервые видел его таким… озадаченным, что ли. Но это так, казус… Цыган умирает, а чина не меняет. Года не прошло, как в такой демократизм вдарился — хоть водой холодной отливай. Демократия в рамках командного стиля — недурно?

— Да уж… Озадаченный, говорите? — Хозяин переглянулся с Мизгирем, тоже с чего-то посерьёзневшим. — Даже странна чувствительность такая… Впрочем, и не таких мастодонтов проняло. А история эта, в числе великого множества других, совсем уж не смешная… Зато расстаетесь, надеюсь, смеясь?

— Еще не расстался. Да и не до смеха.

— Ну, это дело дней, формальность. Вы, кстати, как работаете — на машинке пишущей или пером… ну, пишете когда?

— Нет, какая машинка… — малость недоуменно сказал Базанов. — Пробовал на ней — нет, механикой отдает, смазкой. Разве что иногда, вчистовую. Посредников поменьше, посподручней, что ли, надо между бумагой и… головой, да.

— Тогда не откажите, пожалуйста, принять от меня, — Воротынцев уже возвращался в который раз от рабочего своего стола, — от нас в знак признательности читательской и лично моей… Не откажите, — повторил он почти просительно, глазами степлив серьезность в лице, подавая футляр небольшой, вроде очешника, на котором «американским золотом» блеснуло, удостоверило: паркеровское… — И потом, пусть хоть один «паркер» поработает на доброе, дельное… а то ведь так носят, для форса. В честные-то руки, сами знаете, он редко попадает…

— Ну что вы, Леонид Владленович…

— Нет-нет, прошу! Кому, как не вам — тем более в дело наше. А это тебе, брат… тебе, по пристрастию к парадоксам, нашу текучку тонизирующим. Сказать же вернее, парадокс только внешне оформляет, выражает антиномии бытия — вроде лепнины всякой на его здании, завитушек; но это отнюдь не самоё здание, о чем никогда, знаете, не мешает помнить…

— Вейнингер?!. — удивленно и, как показалось, неприязненно хмыкнул Мизгирь; и уж привычным видеть было, как он справлялся с хмельным в себе: будто вовсе не пил. — Переиздали?! — Быстро листнул книгу, угнулся, пролысину показав, цепкими глазами пробежал оглавление, выходные данные. — Не ждал. Спасибо, конечно…

— Ну, отчего ж не ждать, — добродушно заметил Воротынцев, не скрывая удовольствия своего тем, что сюрприз, видимо, вполне удался ему. — Говорю же, у нас всего ждать можно, чего и не приснится… Бум издательский. Бум-бом — по голове.

— Как, «Пол и характер»? — припоминая, удивился тоже Иван. Тогда же, во времена угольника как раз, один приятель давал ему почитать на пару дней эту странную, в солидном старинном переплете толстую книгу; только и осталось от неё, что впечатление странности всё той же и глубины, в какой он, кажется, так и не освоился, не успел.

— Оно самое… что, интересует? Будет и вам, Иван Егорович. На днях. Знать это надо.

— Читал когда-то. Пробегал, точнее. Интересен, ничего не скажешь, но…

— Но?

Отвлекшись глазами на затейливую решетку камина с грифонами, он даже не понял, кто это из них переспросил.

— Не знаю. Что-то подрывающее доверие к человеку… Его, положим, и так-то немного, доверия, но чего-то ж должно оставаться. Подрываешь одну половину человека, женскую, — рушишь и другую, хочешь не хочешь… Нет, интересен, может, психологическими моментами — да, глубокими, в самой идее мужчины и идеи женщины, в чистой; а где она тут, чистота? Всё смешано, вдавлено одно в другое… вмонтировано, если хотите, и одно ж из другого исходит, не разъять. Да и христианство это его — пополам с Вагнером, если не путаю, чуть не с язычеством… Нет, сглупа еще читал, второпях, судить не могу. Перечитать бы.

— Перечитаете, — еще раз пообещал, весь благодушествуя, хозяин.

— Без христианского миропониманья? Без Канта? Не прочтёшь! — безапелляционно и как-то даже зло, с вызовом отрезал Мизгирь. — Атеистически — не прочитывается, только время терять… Но и сами-то посылы его, Базанов прав, христиански не чисты, не верны — вся эта ретивая, скажу я вам, христианщина прозелита, новообращенца-еврейчика… ну, кто таким верит?!

— Эка ты… выходит, вовсе не читать? — все улыбался сквозь ментоловый дым Воротынцев, зорко глядел. — Ну, мы-то, русские, пусть и стихийные, но христиане — перед смертью, как правило… Как-нибудь разберемся. А смерть все расставит.

— Расставит… За подарок спасибо, — тоже, наконец, улыбнулся Мизгирь, утопив глаза в признательном прищуре, почти льстивом, — оценил.

— На здоровье, — усмехнулся хозяин, пальцем подбил седоватые небольшие усы. — Рад угодить. Угождать люблю, — пожаловался он Ивану весело, — хлебом не корми.

8

Давно не работалось ему так, даже в лучшие свои времена, — с нечастой возможностью делать то, что сам считал нужным, и иметь под руками почти всё необходимое, в деле потребное.

Нет, вовремя подоспел Мизгирь с едва ль не шутейным своим предложеньем в тусклое то, духотою какой-то сверхприродной, казалось, метафизической изводившее лето, так осточертел весь этот непоправимо покоробившийся от подземного, вполне инфернального жара «исторических перемен» круг жизни, на попа если — беличье колесо…И привычный вроде, до закутка последнего знаемый гадюшник редакционный, потертый и потрескавшийся от времени сыромятный ремешок чужой и чуждой воли, на какой со щенячьим рвением сам же и сел когда-то, и невнятица домашняя пополам с несуразицей — всё в одно сошлось и спёрлось, отяжелило враз, впору запить, когда б умел. И эта оппозиция в рамках закона, не нами установленного, да, каковую не уставал скорбно проповедовать шеф — с нервностью какой-то, срывами, что-то набрякло, огрузло в подглазьях и брылах его, в самих глазах набрякло, будто от недосыпа… Номенклатурная истерия, типичная; и базановское словечко-определенье это, едкими напитываясь комментариями, пошло гулять по курилкам-закоулкам редакционным, по кабинетикам, фискальным всяким отстойникам и фильтрам — этим сосудам сообщающимся, ретортам и кубам перегонным, где вываривалась с каких пор густая и бесцветная как рыбий клей, к рукам липнущая и мозгам информация; и просто не могло не попасть туда, куда адресовалось…