Страница 110 из 110
— Ну... извини... я ударил тебя. Не хотел плохого... но нужно объясниться. Ты же знаешь. Если что-то совершаешь... приходится платить за последствия. ...у всех одни страдания... — говорил он дрожащим голосом.
— Харьюнпя! Тимо! Что там происходит, Тимо? Открой дверь! — ревел взволнованный Хярьконен в коридоре. Харьюнпя ослабил пожатие, и рука Кариты выпала из его ладоней. Харьюнпя повернул ключ и, увидев озабоченное лицо Хярьконена, почувствовал такое огромное облегчение, которого раньше никогда не испытывал.
— Что... у тебя на лице кровь... отчего? Черт возьми...
— Да нет... сам... я упал. Это маленькая царапина. Только вот на неудобном месте. Около глаза...
— Покажи-ка... ага... не больше сантиметра. Будет саднить. Там у себя дома наложим пластырь. Оботри кровь, у тебя страшный вид, — закончил свой диагноз Хярьконен и повернулся к Карите.
— Ну, ты! Пошли! — приказал он.
Море в порту было гладким и блестящим, несколько дальше, там, где городское освещение не отражалось в воде, оно было темным и морщинистым. Харьюнпя шел в направлении Катаянокка. На этот раз он шел медленно. Он шагал, глубоко засунув руки в карманы и разглядывая смолу, застывшую между камней. Рассеченная бровь по-прежнему давала о себе знать. Вернувшись в отдел, он ополоснул лицо и наложил на рану пластырь. С бо́льшим удовольствием он сделал бы это дома, но Норри заставил его обмыться, залататься и только после этого отправил домой. Он вошел на деревянный мостик и остановился в конце его. Он опустил руку на поручень и стал разглядывать снующих по воде чаек. Он смотрел на пухлых птиц, но мысли его были далеко отсюда. Он думал о том, как ему пришлось отрывать ревущего мальчугана от ног матери и тащить затем в дом к плачущей бабке. У двери он обернулся и посмотрел назад. Его последний взгляд запечатлел ребенка, который лежал неподвижно на полу посреди кучи лакрицы. Харьюнпя вздохнул и пошел дальше.
У монетного двора он поднял руку и коснулся веток серебряной сирени, они склонялись через забор к самому тротуару. Они еще не распустились, это предстояло в мае, но их почки уже слегка набухли. Харьюнпя вспомнил, что первая неделя мая у него была отпускной. Он намеревался отправиться один в деревню. Он думал о том, как бросится в молодую траву, утопит в ней лицо, будет вдыхать в себя аромат земли и зелень листвы, и забудет покойников и скорбящих по ним родственников. Он думал, как будет слушать пение жаворонка...
Харьюнпя немного убыстрил шаги. Он миновал парк и повернул на Луотсикату. Он не жалел, что отправился домой, в то время как остальные остались на работе. Он знал, что время прошло бы в напрасном ожидании, потому что на допрос Кариты у Норри уйдет немало времени. Харьюнпя предчувствовал, что, несмотря на свое прошлое и внешнюю твердость, Карита расскажет уже этим вечером о своей причастности к смерти Континена. Она расскажет, что произошло в квартире и кто был там вместе с ней. Она скажет, кто убийца. Харьюнпя знал, что, как только будет выяснено его имя, найдется и он сам, где бы он ни был — в больнице, в трудовой колонии или в могиле.
Харьюнпя приближался к своему дому. Он скользнул взглядом по кирпичному забору губернской тюрьмы. Забор был осыпавшийся и поблекший, он казался старым знакомым и бодрил уставший взгляд. Харьюнпя повернул голову и почувствовал болезненное покалывание в затылке.
— Этого еще... этого еще не хватало, — произнес громко Харьюнпя. Ему показалось, что он ушиб позвонки, падая на пол в комнате Кариты. С минуту он думал о том, что завтра нужно будет наведаться к врачу, чтобы получить освобождение по болезни, но затем вспомнил, что впереди пятница и конец недели, и отказался от этого намерения. Он хотел участвовать в расследовании до конца. Он хотел принять участие в задержании убийцы. Он хотел встретиться лицом к лицу с этим человеком, заглянуть ему в глаза.
Вместо свободных дней по болезни Тимо Юхани Харьюнпя удовлетворился мечтами о свободной неделе в мае. Он стал припоминать растущую меж прибрежной гальки мать-и-мачеху и ощущение солнца на своей коже. Он будет долго и неподвижно лежать врастяжку на лужайке, как дерево, упавшее в лесу. Мечты успокоили его. Навеяли грусть. Он дал слезам вольно пролиться на лицо и не смахнул их. Он плакал как ребенок.