Страница 1 из 5
Григорий Глазов
Шефский концерт
Рассказ
Полк стоял в лесу, задыхающемся от запаха хвои, распаренной зноем. Она была всюду: вверху, зеленая, чистая, густая, и под ногами — подошвы скользили по мягкому многолетнему навалу сопревших, а ныне иссушенных иголок. На остывавших стволах сосен запеклись выжатые дневной жарой просвечивавшиеся капли пресного клея.
— Павлуша, перестань, — тихо говорила Ната, когда Павел отдирал от коры очередную липкую сосульку и посасывал ее с удовольствием, как в детстве леденец. — Командир подумает, что ты голоден. Просто неудобно.
— А я действительно голоден, Натуся. И потом это витамины, — подразнивал он ее.
В лес вползали беззвучные теплые сумерки. Казалось, что деревьев стало больше, они сомкнулись плотней, верхушки их мерно раскачивались. Было покойно и мирно. Слышались лишь приглушенные голоса бойцов, укладывавшихся спать у гусениц танков, да кое-где тревожно и коротко расширялись в сутеми рысьими зрачками огоньки цигарок.
Командир полка шел впереди. Справа от него — Карамышев, слева — Алферов. Чуть приотстав — Павел и Ната. Он держал ее за мизинец узкой загоревшей руки. Но едва они приближались к танку или повозке, где была прислуга, Ната выдергивала палец из его теплой ладони и с независимым видом подходила к остановившимся, где комполка давал объяснения.
— Это, — говорил он, — предназначено для борьбы с танками. Снаряд называется подкалиберным...
Осматривая технику и оружие, Павел по-мальчишески восклицал:
— Натуся! Какая силища! «Подкалиберный»— звучит-то как! Ты видела: все уложено аккуратно, расчетливо. Все будет действовать без затраты лишней минуты. А маскировка! Попробуй обнаружь их...
И они шли дальше.
Комполка осторожно, чтобы не хлестнуть идущих сзади, раздвигал гибкие ветки ельника; в синей глубине его укрывался полк. Оттуда шел запах нагретого металла и газойля, ружейного масла и кирзы, привычный ему тревожный дух армейского быта. Шел комполка не спеша, но уверенно ступая в темноте крепкими ногами, втиснутыми в туго облегавший икры податливый хром. Широкая и спокойная спина перехлестнута накрест, как дугами, новой портупеей. И весь он от бритого выпуклого затылка до нестертых каблуков сапог казался Павлу и Нате идеалом силы и надежности в каждом движении и слове.
А между тем сам он, вспоминая восторженность этого парнишки-актера и смущенность от нее молоденькой его жены, горько думал о том, что, едва выйдя из окружения и получив полк, снова прячется в лесу, ожидая немцев, что горючего осталось всего на один короткий переход, а обещанный комкором газойль не прибудет — эшелон раздолбан «юнкерсами» еще в пути — и что боекомплекта, этих самых подкалиберных, так восхитивших парнишку, хватит лишь по десяти штук на ствол.
Особенно восхитила Павла командирская землянка. Под ногами легко пружинили свежие еловые ветки, прикрывавшие землю с обнаженно-белыми цепкими корнями, иссеченными саперными лопатами.
Все сели по сторонам квадратного стола. От него еще пахло клеем, лесом, жизнью дерева, из которого он был наспех сколочен. Пронзительно светила маленькая лампочка-переноска, подключенная к танковому аккумулятору.
— Ну что ж, товарищи артисты, мы показали вам нашу технику, то, чем будем бить немцев. — Комполка снял фуражку, обнажив гладкую крупную голову, утром выбритую до блеска. — Вы сделали большое дело, приехав к нам. Вы продемонстрировали красноармейцам свое патриотическое искусство накануне жестоких боев. Очень жестоких, — без выражения повторил он. — Спасибо вам. И примите от нас вот это. Просто на память. Больше ничем отблагодарить не можем. — Комполка достал из полевой сумки четыре миниатюрных изображения танка, выточенных из плексигласа. — Утром на полуторке отправим вас домой. А сейчас обед. — Он встал, распластав огромные руки на столе, и Павел увидел на мускулистом бугре между большим и указательным пальцами синие буквы «Алеха». В этот момент зашуршала плащ-палатка, занавешивавшая вход, и боец в белом переднике внес еду.
— Откушайте наше котловое довольствие, — улыбнулся комполка.
Перед каждым была поставлена эмалированная миска с борщом, затянутым тонкой пленкой жирного томата, обтаявшими льдинами плавали куски сала.
— Мне свинину нельзя. Печень. Если можно, я только второе, — сказал вдруг Алферов, обратившись к бойцу.
— Ну, а как насчет этого? — прижмурившись, коварно спросил комполка, ставя бутылку водки рядом с горкой крупно нарезанного хлеба. — Давайте, пока комиссар мой не пришел, — засмеялся он, сдвигая граненые стаканы.
Павел и Ната переглянулись, посмотрели на Карамышева.
— Ишь ты, — бодро отозвался тот и начал зачем-то подтягивать узел галстука. — Разве что для полного антуража!
— «Пьющих не люблю, непьющим не доверяю», так сказал, кажется, кто-то из классиков, — произнес комполка, разливая водку.
«А если бы кто-то из классиков не сказал такого, что бы к этому случаю приготовил комполка?» — подумал Алферов, двумя пальцами нежно обхватив стакан.
Чокнулись под короткий тост «За победу!». Павел начал пить не спеша, чувствуя катастрофически неприятно подступающий спазм, но, дернув кадыком, протолкнул водку и, залихватски крякнув, громко поставил пустой стакан.
Алферов усмехнулся, тихо выцедил водку и принялся ковырять вилкой в гречневой каше, вытаскивая на край тарелки черные зернышки плохо перебранной крупы.
Захмелел Павел сразу. Он стал сильным и счастливым оттого, что сидит в этой землянке рядом с таким храбрым орденоносцем-командиром, ест солдатский харч. Там, за стенами, в лесу, укрыта могучая техника. Она будет громить фашистов, а он, Павел, честно причастен ко всему этому — военному, тревожному, мужскому делу. Был он голоден, ел быстро, глубоко зачерпывая легкой алюминиевой ложкой борщ.
— Павлуша, ты очень шумно ешь. Просто неприлично, — шепнула на ухо Ната. Но, улыбнувшись ей блестевшими глазами, он продолжал хлебать из миски борщ, какой дома ни за что бы не ел: в нем плавал до дрожи ненавистный разваренный лук. Затем подали котлеты с кашей. Это, конечно, были не такие, как у мамы, высокие, сочные, в булькавшем масле, а плоские, сухие, в пупырышках подгоревших сухарей, и хлеба в них было явно больше, нежели мяса. Но Павел ничего этого не замечал.
Обед по времени был скорее ужином. Комполка расстегнул две пуговки на воротнике и, часто утирая бритый череп большим, сложенным вчетверо синим платком, не стесняясь своего любопытства, расспрашивал гостей насчет актерской жизни. Особенно его интересовал Николай Крючков из «Трех танкистов».
На вопросы отвечали Карамышев и Павел. Ната притихла: боялась, как бы Павлуша не начал говорить мудро, что-нибудь о сценическом мастерстве, чего не сможет понять такой прекрасный и смелый (в этом Ната не сомневалась) командир. Ей казалось глубоко бестактным обидеть гостеприимного человека разговором о чем-нибудь недоступном ему и быть при этом свидетелем его смущения. И Карамышев, словно чувствуя, когда Павла начинало заносить, перехватывал суть рассказа и возвращал его в самые безопасные русла. Алферов же просто молчал, раскатывал в пальцах хлебный мякиш, изредка остро вслушивался в то, что происходит за стенами землянки.
Вскоре Павел и Ната в сопровождении бойца ушли к полуторке, в кузове им была приготовлена постель — хрусткое, пахучее от разнотравья сено, прикрытое брезентом, и пара шинелей.
— Располагайтесь, товарищи. Вот моя постель. Эта комиссара. Как-нибудь до утра перемучаетесь, — словно извиняясь, предложил комполка Карамышеву и Алферову.
— А вы? — поинтересовался Карамышев. Он сидел на нарах в тени и пыхтел, распутывая стянувшийся в узел шнурок туфли.