Дело

Вскоре после этого Том отошел и присоединился к группе Мартина. Я невольно подумал, что, оправдываясь перед Брауном, он так искусно сочетал в своей речи почтительность и мужественную откровенность, что, право, его можно было заслушаться. В своем кругу, за спиной у начальства, редко кто умел так красноречиво протестовать, как Том Орбэлл. Вблизи же начальства протест улетучивался и оставалось одно лишь красноречие. В присутствии Артура Брауна Том, казалось, больше всего на свете желал стать со временем точной копией Артура Брауна, человеком руководящим, солидным, с положением — человеком, который далеко пошел.

— Итак, наш юный друг пытался замешать и вас в историю с Говардами? — спросил Артур Браун.

— Похоже на то, что у вас из-за этой истории было больше неприятностей, чем я предполагал? — спросил я.

— Вряд ли мне нужно предупреждать вас, — ответил Браун, — что за стенами колледжа об этом деле распространяться не следует. Говорить вам об этом нечего, я знаю. Я хотел сказать другое: мне кажется, было бы правильнее, если бы даже здесь вы разговаривали на эту тему только с Мартином или с людьми, которых вы хорошо знаете.

— А что представляет из себя этот Говард, Артур? — спросил я.

Лицо Брауна покрылось темным румянцем. Он нахмурился, словно мой вопрос рассердил его.

— Это — самая настоящая сволочь, — ответил он.

От изумления и растерянности я не сразу пришел в себя. Мне редко приходилось встречать людей более терпимых, чем Браун. Кроме того, многолетняя привычка взвешивать каждое слово сделала свое дело, — казалось, он просто не может допустить в своей речи никаких вольностей.

Даже сам Браун, видимо, был поражен своей вспышкой. Снова овладев собой, он продолжал спокойным, размеренным тоном:

— Нет, пожалуй, мне не хочется взять назад свои слова. При всем желании я не могу найти ничего, что говорило бы в его пользу. Он комбинатор, но существует множество комбинаторов, у которых есть хоть какие-то искупающие качества, в этом же молодчике ни разу ни одного такого качества не обнаружилось. Он груб, со всеми он сумел перессориться, и я не удивляюсь, что именно поэтому он и хочет развалить мир ко всем чертям. Но даже это я мог бы ему простить, если бы он не повел себя так подло по отношению к людям, которым был обязан всем. Когда же я увидел его черную неблагодарность, то решил, что хватит искать ему оправдания или слушать, как другие пытаются оправдать его. Он дрянь, Люис! Скажу вам откровенно, что в свое время я очень подумывал — да и теперь подумываю, — что нам следовало не останавливаться на полумерах и вообще вычеркнуть его имя из списков колледжа.

Браун говорил рассудительно и сдержанно, но в то же время твердо, словно хотел убедить в этом других старейшин колледжа. Он добавил:

— Во всей этой гнусной истории есть только одна хорошая сторона. Колледж продемонстрировал полнейшую солидарность. Вы сами понимаете, что в этом случае пришлось несколько отступить от правил. И, если бы вдруг колледж не проявил полной солидарности, положение создалось бы затруднительное. Со спокойной жизнью здесь пришлось бы распрощаться. Не хочу преувеличивать, но мы могли бы нарваться на неприятность и вне колледжа. Из-за такой истории как раз и можно попасть в газеты, и даже подумать страшно, как это могло бы нам напортить.

Фрэнсис Гетлиф уже ушел; начинали расходиться и остальные. Мартин только что попрощался с Брауном и стоял в ожидании, чтобы проводить меня в свои комнаты, я же как раз говорил в эту минуту о новом портрете ректора в обеденном зале.

— У вас остается место как раз еще для одного портрета, — сказал я, вставая, — а затем придется снова что-то придумывать.

Я заметил, что Браун бросил на меня быстрый взгляд. Не вставая с кресла, он потянул меня за рукав.

— Посидите еще немного, — сказал он. Потом улыбнулся Мартину. — Не заблудится же он. Путь этот он проделывал не раз; пожалуй, чаще, чем вы. А мне сейчас не так уж часто удается поболтать с ним.

Мартин заявил, что ему пора домой к жене. Так же как у меня, у него зародилось подозрение, что Артур Браун задерживает меня не ради приятной компании. Когда мы остались вдвоем, Браун усадил меня в кресло. Он стал еще гостеприимнее, еще внимательнее.

— Рюмку коньяку?

— Нет, на сегодня хватит.

— Если бы вы знали, голубчик, как мне приятно снова видеть вас у себя.

Он всегда был расположен ко мне. Было время, когда он брал меня под свою защиту и всячески оберегал меня. Сейчас у него сохранилась ко мне горячая, обостренная привязанность, которую испытывают к оправдавшему надежды протеже. Все ли у меня хорошо? Как жена? Сын?

— Итак, значит, в настоящий момент все обстоит более или менее благополучно? Ну и хорошо! Знаете, Люис, одно время я побаивался, что дела могут принять неважный для вас оборот.

Он улыбнулся мне ласковой, довольной улыбкой. Затем небрежно сказал:

— Да, между прочим, когда вы говорили о портрете ректора, мне вдруг пришло в голову, не дошли ли до вас кое-какие слухи? Вы, случайно, ничего не слышали?

— Нет, — ответил я с удивлением.

— Ну, конечно! — сказал Браун. — Я так и думал, что нет.

Лицо его было спокойно и непроницаемо.

На минуту — хотя, поразмыслив, я тут же решил, что это невозможно, — я вообразил было, что это пробный шар.

Я покачал головой, хотя, кажется, уже понял, куда он клонит.

— В чем дело? — спросил я.

— Беда в том, — сказал Браун с известной торжественностью, — что я не совсем уверен, имею ли я право все открыть вам. Все это дело находится пока что в такой стадии, когда никто не хочет открывать свои карты. По-моему, чем дольше они будут с этим тянуть, тем более у нас будет шансов избежать разногласий и прийти к правильному решению.

— Но о чем идет речь? — снова спросил я.

Браун поджал губы.

— Так вот, строго между нами, думаю, что я не нарушу никаких обязательств, если расскажу вам… Дело в том, что несколько членов совета обратились ко мне с вопросом, как я отнесусь к тому, чтобы выдвинуть свою кандидатуру, когда в конце следующего года — не академического, а календарного — нынешний ректор выйдет в отставку?

Да, все это я сообразил уже минут пять назад. Но до начала нашего разговора такая мысль не приходила мне в голову. Я считал само собой разумеющимся, что Фрэнсис Гетлиф может с уверенностью считать себя следующим ректором. Последние два года мне неоднократно приходилось слышать разговоры о предстоящих выборах. Единственное имя, серьезно упоминавшееся при этом, было имя Фрэнсиса.

— Кто поддерживает вашу кандидатуру, Артур? — спросил я.

— Нет, — сказал он, — боюсь, что в данный момент назвать их без разрешения я не могу. Но считаю себя вправе сказать, что их не так мало, так что предложение это выглядит вполне солидно. Могу также открыть вам, что кое-кто из них находился недавно в этой комнате.

Он мягко улыбался. Ни озабочен, ни подавлен, ни взволнован он не был.

— Что бы вы мне сказали, Люис, если бы я спросил вашего совета, — соглашаться мне выставлять свою кандидатуру или нет?

Я замялся. Оба они были моими друзьями, и я был рад, что мне не придется принимать чью-то сторону. Но замялся я по иной причине. Несмотря на все, что Браун только что сказал мне, меня беспокоило, что он получит слишком мало голосов, — может быть, даже оскорбительно мало. Мысль эта была мне неприятна. Но я просто не мог представить себе, чтобы какой-нибудь колледж, когда дело дойдет до выборов, мог предпочесть кого-то Фрэнсису Гетлифу.

— Мне кажется, я читаю ваши мысли, — продолжал Браун. — Вы думаете, что наш друг Фрэнсис — человек несравненно более выдающийся, чем я. В этом вы безусловно правы. Я никогда не скрывал, что меня вполне удовлетворило бы, если бы главой колледжа стал он. Между нами говоря, у нас в колледже есть только трое действительно выдающихся ученых, и один из них, без сомнения, Фрэнсис, два же других — это нынешний ректор и — никуда не денешься! — старый Гэй. Никаких заблуждений относительно себя самого у меня никогда не было. Надеюсь, что в этом, голубчик, вы отдадите мне должное. Я никогда и ни в чем первым не был. В молодости это несколько угнетало меня.