Дело

— Меня, знаете ли, храбростью не удивишь, — заметил он, — слишком уж я на нее на своем веку насмотрелся. Думаю, что завидовать тут нечему.

Он сказал это несколько насмешливо, но вполне добродушно. Он был не из тех людей, которых интересует чужой внутренний мир, — для этого он был слишком эгоцентричен. Я, без сомнения, представлял для него интерес только постольку, поскольку он сам испытывал ко мне неприязнь. И все же на какое-то мгновение мне показалось, что, относись он ко мне по-дружески, он никогда не понял бы меня так, как понимал теперь. Как ни странно, в его голосе звучало желание подбодрить меня.

Снова стало тихо, как в церкви. На этот раз пауза затянулась. Мы исчерпали все темы. У нас с ним не было — ни прежде, ни теперь — ничего общего. Оба мы выжидали, словно хотели посмотреть, кто кого пересилит.

Наконец Найтингэйл сказал:

— Я хотел поговорить с вами относительно сегодняшнего заседания.

— Да?

— Я хотел бы знать, почему Гетлиф нашел нужным сказать то, что он сказал?

— Вероятно, счел это своим долгом.

— Насколько я понимаю, это дело ваших рук? — Он все еще говорил сдержанно, но в голосе его появилась напряженная, скрипучая нотка.

— Я считаю, что обо всем, что касается действий Гетлифа, вы должны спрашивать его самого. Разве нет?

— Неужели вы хоть на секунду могли вообразить, что я не сумею разобраться, кто стоит за всем этим?

— А неужели вы могли вообразить, что я, или вообще кто-нибудь, сумел бы убедить Гетлифа произнести хотя бы одно слово, в справедливости которого он сомневался бы?

— Я хочу знать, почему он сказал это?

— Вот что, — сказал я с той же яростью, только спокойнее, — таким путем вы ничего не добьетесь. Так или иначе, Гетлиф это сказал, и игнорировать его слова немыслимо. Это свершившийся факт…

— А вы думаете, мы собираемся игнорировать его слова? Чем же мы, по вашему мнению, занимались сегодня после того, как прервали заседание?

Он подчеркнул слово «мы», как будто сознание, что он принадлежит к числу судей, все еще придавало ему не только силу, но и достоинство. Я в упор посмотрел на него. Линия лба твердо вырисовывалась под шапкой густых волнистых светлых волос. От глаз лучиками разбегались морщинки, тончайшая сеть их легла на веки. Нежная кожа как-то не вязалась с грубыми, тяжелыми чертами лица. Он смотрел мне прямо в глаза блестящими неумными глазами — в них отражалось волнение и больше ничего. Мы продолжали смотреть друг на друга; рот его скривился, как будто он напрягал мускулы, напрягал все силы, чтобы как-то держать себя в руках. Он заговорил ровным, без модуляций, и тихим голосом:

— Надеюсь, вы выслушаете меня, Эллиот? — сказал он.

Я сказал — да.

— Я знаю, мы с вами часто расходились во взглядах. Не знаю, в какой степени это была моя вина. Не стану скрывать — если бы можно было начать все сначала, я постарался бы не говорить некоторых вещей.

Произнес он это довольно холодно, без всякого раскаяния. Тем не менее тон его был искренний и, я бы сказал, деловой.

Прежде чем я успел ответить, он спросил меня:

— Полагаю, что и вы предпочли бы взять назад некоторые свои слова?

— Разумеется.

Это, по-видимому, удовлетворило его.

— Мы с вами часто расходимся во взглядах, — повторил он. — В корне расходимся. Но это никак не должно отразиться на результатах нашего разговора.

— То есть?

— Вас ведь не проведешь, Эллиот, — ответил он все тем же бесстрастным деловым тоном. — Вы знаете не хуже моего, если не лучше, что после сегодняшнего заседания мы очутились в очень трудном положении.

Глаза его сверкали, и это как-то не вязалось с голосом.

— И теперь я прошу вас помочь нам выбраться из него, — сказал он. — Я прошу вас временно забыть о прошлом и помочь нам выбраться из этого положения.

Вся его энергия, вся его напряженная, неистовая энергия так и рвалась наружу. Мне пришлось сделать над собой усилие, чтобы не поддаться ему. Слова его звучали сухо, но дело было не в словах, а в породившей их силе. Мне показалось, что в комнате стало душно и лампы потускнели.

— По-моему, из этого положения возможен только один выход.

Он не обратил на мои слова никакого внимания.

— Мы попали в трудное положение, — повторил он еще раз. — Вы знаете не хуже моего — и даже гораздо лучше, — что сегодня было высказано подозрение. Высказано с целью заставить нас заподозрить, что кто-то пошел на мошенничество, чтобы погубить этого самого Говарда. Нас заставляют подозревать кого-то. Кого же? Возможно, меня.

Я молча смотрел на него.

Наступила пауза.

— Я не рассчитываю, что это может встревожить вас. Почему бы, собственно? Но я повторяю, что вопрос не в этом. Вопрос не в том, что мы с вами думаем друг о друге. В нашей с вами жизни всякое бывало, мы оба это знаем. Все, что может произойти с нами сейчас, тоже к делу не относится. Я не надеюсь, что это встревожит вас. Но я надеюсь, что вас должно встревожить одно соображение.

— Если так пойдет дальше, — продолжал он, — чем все это кончится? Если окружающие действительно начнут подозревать кого-то, результат будет совершенно очевидный — мне хочется верить, что вы об этом просто не подумали. Кого-то начнут подозревать. Прекрасно! Говорю вам, это могу быть и я. Подозревать кого-то в нашем колледже. Кого-то из старших членов совета. Как же это отзовется на нашем колледже?

Он говорил очень быстро, не совсем связно, но с жаром.

— Я многое дал бы, Эллиот, чтобы оградить колледж. Надеюсь, что и вы тоже. Не стану скрывать, что я всем обязан колледжу. Я не говорю про свою молодость. Неглупый молодой человек и сам не пропадет. Нет, я обязан ему всем, потому что здесь меня поддержали в тот момент, когда я думал, что для меня уже все потеряно. В меня поверили. Мне дали пост. Это единственный раз, когда меня кто-то куда-то избрал. Я не щадил сил, чтобы оправдать доверие. Говорю вам, пост казначея — это лучшее, что я когда-либо имел в жизни. И я не могу допустить, чтобы с колледжем случилось что-нибудь скверное. Это само собой понятно. Вот почему я говорю с вами. Я отдал бы все, чтобы уберечь колледж от неприятностей.

Я верил ему. Я верил ему безусловно. Это говорил не беспечный человек. И не удачливый — трудно было бы ожидать услышать такие речи от старого Гэя. И отнюдь не самоуверенный. Нет, такая преданность была уделом только людей, подобных Найтингэйлу, поглощенных собой, но не чувствующих твердой почвы под ногами. На мгновение я задумался: а не относится ли это и к Говарду? Когда он бормотал на суде, что его остановила мысль о колледже, я считал, что он говорит это в замешательстве, и не придал его словам никакого значения. Может быть, я зря так скептически отнесся к нему, может быть, как раз в этом вопросе оба они сходились? Неужели когда Говард сказал, по каким соображениям он не возбудил дело против колледжа, — соображениям, в которых он и себе-то полностью не признавался, — неужели он говорил правду?

Что касается Найтингэйла, то он совершенно подавил меня силой своих чувств. Под напором их, не в состоянии дальше сохранять спокойствие стороннего наблюдателя, растерявшись, я утратил ясное представление о том, что он за человек и, тем более, что он способен совершить и чего нет. В этот момент я сам не мог бы сказать — верю я или нет в то, что он хладнокровно выдрал фотографию из тетради. Единственно, в чем я мог быть уверен, это в его неистовой, безграничной преданности своему колледжу. Вопрос, подозреваю ли я его или нет, отошел теперь на задний план; собственно, он вообще утратил всякий смысл. Но при всем этом я прекрасно понимал, что, попадись ему на глаза эта фотография, явись у него мысль, что она может как-то угрожать чести — в его понимании — колледжа, он, конечно, изъял бы ее без зазрения совести. И его нисколько не смутило бы, если бы ради этого нужно было принести в жертву Говарда, ибо он считал бы, что этого-то как раз и требует от него совесть.

Мне пришлось сделать над собой большое усилие, чтобы сохранить выдержку, чтобы не пойти на какие-нибудь уступки.