Дело

Глава XXIX. Плохая услуга старому другу

Вернувшись к себе после заседания, я прилег на диван. Падавшие на ковер косые солнечные лучи успели сильно удлиниться, прежде чем я пришел наконец к твердому решению. Я подошел к телефону и позвонил: сначала в столовую колледжа — сказать, что не буду обедать сегодня вечером, потом Мартину — попросить его собрать после обеда верхушку проговардовской партии.

— В моем кабинете? — только и спросил Мартин.

На секунду я задумался. В колледже ничто не проходило незамеченным. Не успеем мы кончить разговор, как о нем уже станет известно всем. Затем я подумал, что чем меньше прятаться, тем лучше. Это же не обычный судебный процесс, во время которого адвокату не положено разговаривать со своими свидетелями. Все, что нам оставалось, — это жесткая тактика. Итак, поев в одиночестве у себя, я отправился в кабинет к Мартину через ярко освещенный ровным предвечерним светом двор.

Когда я подымался по лестнице, меня нагнал шедший из профессорской Фрэнсис Гетлиф. В приемную Мартина мы вошли вместе. Там нас уже ждали Мартин со Скэффингтоном и, к моему удивлению, Том Орбэлл.

Первым обратился ко мне с вопросом Том:

— Ну, как все сошло?

— Плохо! — ответил я.

— Очень плохо? — спросил Мартин.

— Катастрофически! — сказал я.

Мы поставили кресла полукругом у окон, из которых поверх крыш открывался вид на запад, на яркое, еще не закатное небо. Я сказал им, что на всем свете не найти свидетеля хуже Говарда. И добавил, что и сам я оказался далеко не на высоте.

— С трудом могу поверить, — заметил Фрэнсис Гетлиф.

— Нет, — сказал я, — толку от меня было мало.

Затем я продолжал:

— Многие провели бы все это гораздо лучше. Но — и об этом-то как раз я и хочу поговорить с вами — не уверен, что кто-нибудь вообще сумел бы добиться положительного результата. Должен сказать вам, что при том, как дела обстоят сейчас, и при том как они, по всей вероятности, пойдут дальше, я считаю, что у этого человека нет ни малейшего шанса на успех.

В золотистом освещении лицо Скэффингтона излучало, казалось, свет, сияние, ярость.

— Не может этого быть! — воскликнул он.

— Насколько я берусь судить, может.

В своем бешенстве Скэффингтон, по-видимому, не делал разницы между Говардом, старейшинами и мною.

— Неужели вы думаете, что кто-нибудь из нас согласится проглотить это? Нет и нет!

Что касается Говарда, то и о нем Скэффингтон говорить спокойно не мог. Я заметил, что в душе Скэффингтона происходит процесс, который нередко можно наблюдать у таких, как он, фанатиков. Он по-прежнему был безраздельно предан делу оправдания Говарда, гораздо более предан, чем кто бы то ни было в колледже. Его страстное желание добиться справедливости для «этого бедняги» не охладело с течением времени, а, напротив, разгорелось еще больше. Но чем сильнее разгоралось его желание добиться справедливости в отношении Говарда, тем больше усиливалась его неприязнь к этому человеку. Было и еще одно обстоятельство, не менее любопытное. Ради Говарда, или, правильнее будет сказать, ради того, чтобы добиться честного подхода к нему, Скэффингтон готов был рассориться со всеми коллегами, с которыми он, в силу своего характера и убеждений, находился в дружеских отношениях — с людьми религиозными, консервативными, правоверными. И все это из-за человека, которого Скэффингтон окончательно перестал выносить и которого, не слишком хорошо разбираясь в политических тонкостях, считал самым красным из всех красных. В результате во всем, что не имело прямого отношения к говардовскому делу, Скэффингтон стал еще более консервативен, чем прежде. Он ударился в яростный, оголтелый антикоммунизм. Ходили слухи — не знаю, насколько достоверные, — что он даже сомневается, голосовать ли ему за Фрэнсиса Гетлифа на выборах главы колледжа: в конце концов ни для кого не было секретом, что Фрэнсис питал в свое время симпатии к левым.

Итак, он поносил судей и Говарда, умудряясь каким-то образом выпускать весь запал своего раздражения на меня.

— Я просто не могу поверить — вы, наверное, ошиблись, — кричал он.

— Хорошо, если бы так… — сказал я.

— Никуда они не денутся, им придется полностью восстановить его в правах. На меньшее я не согласен.

— Слушайте, — сказал я. — Сейчас вы должны верить мне.

— Мы верим, — сказал Фрэнсис.

Мартин кивнул. Том тоже. Я сидел с края полукруга и смотрел на их лица, обращенные к пылающей циклораме неба: тонкие черты и глубоко сидящие глаза Фрэнсиса, физиономия Тома, похожая на полную луну, Мартин, спокойный, с глазами прищуренными и жесткими. Я взглянул на Скэффингтона — его красивая голова высилась над всеми остальными.

— Вы должны верить мне, — повторил я.

— Ну что ж, в конце концов вы провели с ними весь день, — сказал он.

У меня мелькнула мысль, что признание это по своей любезности не уступало некоторым замечаниям Говарда.

— Ну хорошо, — вмешался Мартин. — Что же дальше?

Он понимал, что я пришел с каким-то предложением. Но с каким именно, еще не догадался.

Тогда я приступил к делу. Я хотел сразу огорошить их. Тут было не до тонких подходов. Я сказал им, что единственно, что может заставить судей хорошенько поразмыслить, это вопрос, над которым задумывались мы все, но по поводу которого все хранили молчание. Иными словами, вопрос — каким образом фотография исчезла из тетради старика? Не могли ли ее изъять оттуда умышленно? И если да, то кто это сделал?

— Ответ прост, — сказал я. — Если допустить, что она была изъята умышленно, то сделал это, конечно, Найтингэйл.

Я посмотрел на Мартина и напомнил ему, что мы с ним уже как-то задавали себе эти вопросы. Я считал, что, для того чтобы иметь хотя бы какой-то шанс вытащить Говарда, придется задать их на суде. Я не мог гарантировать, что номер пройдет. Это рискованно, противно, после этого в лучшем случае в колледже надолго останутся враждебные чувства. Однако если брать ближайшую цель — оправдание Говарда, — то я должен был сказать им, что другого выхода нет.

— Весь вопрос упирается в то, имеем ли мы моральное право поступить так? Это может повредить Найтингэйлу — да что там говорить, это обязательно повредит, ему, виновен он или нет. Уверены ли мы, что у нас достаточно оснований подозревать его? Возьмем ли мы на себя ответственность причинить вред человеку, который может быть ни в чем не повинен?

Все притихли. Мартин смотрел на меня блестящими, ничего не выражающими глазами. Лицо Фрэнсиса помрачнело.

Нарушил молчание Джулиан Скэффингтон.

— Мне все время было непонятно, каким образом эта фотография могла отклеиться, — сказал он, отбросив свою обычную надменность и самоуверенность. — Не представляю, что могло толкнуть человека на такой поступок. У меня просто в голове не укладывается, чтобы кто-то решился на это. Особенно если он старше тебя по положению и ты постоянно встречаешься с ним за обеденным столом.

— Ну так как же? — спросил я.

— Не стану притворяться, что это мне по душе. Я предпочел бы другой путь.

— Любой другой путь не оставляет Говарду ни малейшего шанса на успех. Ну так как?

— Если вы так ставите вопрос, — сказал Скэффингтон нехотя, но без колебаний. — Тогда я скажу: давайте действовать.

— Я тоже, — поддержал его Том Орбэлл. — Вся беда в том, что мы слишком уж церемонились с ними.

Фрэнсис откашлялся. Он игнорировал Тома и обратился прямо ко мне:

— Ты спрашиваешь, Люис, имеем ли мы на это моральное право? Я предпочел бы сказать, что не имеем. Но так ответить я не могу.

Его слова удивили меня.

— Ты действительно считаешь, что мы имеем право поступить так? — спросил я.

— Боюсь, что подозрение появилось у меня уж очень давно.

— Когда?

— Боюсь, что в тот самый день, когда вы втроем приезжали ко мне, в лабораторию, на прошлое рождество.

Я был поражен. И тут же мне пришлось снова поразиться, когда Мартин заметил: