Дело

— Как женатый человек, скажу, — говорил он, — что уеду я отсюда безо всякого сожаления. Это, — он махнул широкой рукой в сторону резиденции, стоявшей по ту сторону лужайки, над которой, резвясь, выделывали арабески пестрые бабочки, — дом отнюдь не комфортабельный. Между нами, дома вообще научились строить только в девятнадцатом веке, да и то не в начале, а в конце.

Летевшая на нас бабочка под углом повернула назад. На лице я ощущал горячие, успокаивающие лучи солнца. Мы шли по берегу старого длинного пруда, прямо на воде безмятежно сидели кувшинки; Кроуфорд говорил:

— Нет, я просто не представляю, как можно соглашаться жить в резиденции. Что же касается женатых людей, то я никому из них не советовал бы переезжать сюда.

Было четверть третьего, когда мы вернулись в профессорскую. Солнце теперь било мне в глаза. Найтингэйл опустил штору, которой до этого я никогда не замечал, и в комнате создалась та особая атмосфера полумрака и безмятежного покоя, какую можно найти только в средиземноморских салонах.

Лишь только Говард занял свое место, за него принялся Доуссон-Хилл. Тон его вопросов не был враждебен. Прикрываясь обычной любезностью, он говорил довольно резко, но так разговаривал он и со своими приятелями. Его атака продолжалась более двух часов. Она была достаточно остроумно построена, чтобы в дремотный послеполуденные часы разогнать у всех, включая Уинслоу, сонливость. С профессиональной завистью, вспыхнувшей во мне, и профессиональным чутьем, снова почувствовав себя молодым адвокатом, я думал о том, что Доуссон-Хилл ведет свою линию куда более ловко, чем я. Дело у него спорилось.

Он разбил свои вопросы на четыре группы, и весь ход его нападения — это сразу же определил бы любой адвокат — был подготовлен заранее. Могло показаться, что он говорит, ни минуты не задумываясь над своими словами, но это была всего лишь одна из шаблонных уловок. В его приемах в тот день не было ничего дилетантского. Начал он с того, что попросил Найтингэйла передать ему «эту диссертацию».

То был экземпляр диссертации, который представил Говард, вступая в члены совета колледжа, и который по обычаю хранился в библиотеке колледжа. Диссертация была очень аккуратно отпечатана на обычной канцелярской бумаге, всего в ней было страниц сто пятьдесят. Она была в твердом зеленом переплете; название и имя Говарда были вытеснены золотом на верхней корке и на корешке.

— Это ваша диссертация, не так ли, доктор Говард? — сказал Доуссон-Хилл, передавая ее Говарду.

— Да, моя!

Доуссон-Хилл спросил, сколько всего существует экземпляров?

Говард ответил, что три, кроме этого. Согласно правилам колледжа, на конкурс при вступлении в члены совета представляются два экземпляра. Остающиеся два он разослал с другими заявлениями.

— Но этот у вас, так сказать, парадный экземпляр?

— Пожалуй, да.

— И очевидно, вот это, — диссертация была заложена полоской бумаги, и сейчас Доуссон-Хилл открыл ее на этой странице, — и есть ваш лучший отпечаток?

Это был позитив, известный всем в комнате. Он был наклеен на бумагу, под ним стояла цифра «2», никакого заголовка не было. Позитив выделялся на белой странице — черные концентрические круги чередовались с серыми, напоминая мишень для клубных состязаний по стрельбе из лука.

— Да, это отпечаток.

— И вот он-то и был подделан?

Хорошо, если бы Говард сразу отвечал на прямые вопросы, думал я. Вместо этого он помедлил немного и потом сказал:

— Да!

— Это ведь не нуждается в доказательстве? — сказал Доуссон-Хилл. — Все ученые единодушно сходятся на том, что увеличен прокол от кнопки? Так ведь?

— Полагаю, что так.

— Другими словами, эта фотография была увеличена для того, чтобы ее можно было принять за нечто совершенно иное?

— Полагаю, что так.

— А как насчет других ваших отпечатков?

— Каких других отпечатков?..

— Вы понимаете, что я имею в виду, доктор Говард. Отпечатков, наклеенных в других экземплярах вашей диссертации.

— Думаю, что я переснял их с этой.

— Думаете?

— Должно быть, я так сделал.

— А вот эта — поддельная — была отпечатана с негатива, сделанного не вами? Где он — вы не знаете?

— Конечно, не знаю.

Впервые изъясняясь толково, Говард рассказал, что вся суть его утренних показаний сводилась именно к тому, что знать этого он не мог. Он не видел негатива. Отпечаток и измерения были, очевидно, сделаны Пелэретом, который затем положил их вместе со всеми остальными позитивами.

Тут вмешался Найтингэйл:

— Я уже спрашивал вас об этом раньше, но у меня до сих пор как-то не укладывается в голове. Вы хотите сказать, что воспользовались этой фотографией наряду с другими экспериментальными данными, не видев негатива?

— Я это уже не раз повторял.

— И все-таки мне кажется это крайне странным. Извините меня, но я не могу себе представить, чтобы кто-то мог вести таким образом исследовательскую работу.

— Я не думал, что с этим отпечатком и измерениями что-нибудь может быть не в порядке.

— Иными словами, — вмешался я, — вы взяли их, полагаясь на авторитет Пелэрета?

Говард кивнул.

Найтингэйл бесцеремонно, не скрывая своих чувств, покачал головой.

— Оставим это на минуту, если вы не возражаете, — сказал Доуссон-Хилл. — Я, безусловно, в этом деле профан, но, по-моему, именно эта фотография, — до того как выяснилось, что она подложна, — рассматривалась как наиболее интересный момент вашей диссертации?

— Я не сказал бы этого, — ответил Говард (ну почему этот дурак не признает правды и не скажет об этом прямо, думал я). — Я сказал бы, что это один из интересных моментов.

— Прекрасно! Давайте говорить начистоту: считаете ли вы, мистер Говард, что вас избрали бы в члены совета колледжа, если бы в вашей диссертации отсутствовала эта фотография и выводы, которые она якобы подкрепила?

— Этого уж я не знаю.

— Вы не согласны, что ваша диссертация не имела бы ни малейшего шанса на успех?

Говард помедлил. (Почему он не скажет «да»? — думал я.)

— Я бы не сказал этого.

Снова вмешался Найтингэйл:

— Ведь по существу вопроса в первой половине диссертации сказано очень мало?

— Там есть эти опыты… — Говард схватил диссертацию и уставился на какие-то диаграммы.

— Не думаю, чтобы с точки зрения совета колледжа это был особенно оригинальный труд, — сказал Найтингэйл.

— Он может оказаться полезным, — ответил Говард.

— Во всяком случае, вы не станете отрицать, что без этой, в некотором роде посланной вам свыше, фотографии ваши шансы вряд ли можно было назвать блестящими? — спросил Доуссон-Хилл.

На это Говард вообще ничего не ответил.

Доуссон-Хилл сделал удивленное лицо, потом насмешливое; затем он ринулся во вторую атаку.

— Не будете ли вы любезны ответить нам на вопрос несколько иного характера, — сказал он. — Этот инцидент в какой-то степени, если я могу так выразиться, испортил вашу карьеру?

— А вы как думаете? — ответил Говард.

— То есть, грубо говоря, это означает, что вам пришлось распрощаться с карьерой ученого-исследователя и начинать все сначала? Или тут я хватил через край?

— Нет, так оно и есть.

— И вы, конечно, поняли это сразу, как только суд в первый раз исключил вас из членов совета?

— Конечно, понял.

— Это было почти восемнадцать месяцев тому назад — семнадцать, если говорить совершенно точно?

— У вас же есть точные данные, — в голосе Говарда звучало бешенство.

— Насколько я знаю, за этот срок — срок весьма значительный — вы ни разу не обращались в суд?

Это был вопрос, ответа на который требовал Найтингэйл на рождественском обеде у ректора. Я нисколько не сомневался, что именно Найтингэйл и надоумил Доуссон-Хилла задать его.

— Нет!

— Вы не советовались по этому поводу со своими поверенными?

— Нет, насколько я припоминаю.

— Но вы же должны помнить, советовались или нет?

— Нет.

— У вас никогда не было в мыслях возбудить дело о незаконном увольнении?