Дело

— Да, я это серьезно, — ответил я.

Доуссон-Хилл внимательно смотрел на меня большими глазами, слишком серьезными для его веселого моложавого лица. Мы познакомились около тридцати лет назад. Сейчас он пытался определить, что я собой представляю.

— Хорошо, — сказал он все тем же беспечным тоном, — это слишком незначительный вопрос, чтобы стоило из-за него спорить. Значит, «исходное положение».

Оба мы подтвердили, что дальнейших вопросов у нас нет. Мы курили и смотрели в сад. Вскоре весело, со светской учтивостью пожелав мне спокойной ночи, он ушел.

Из окна до меня доносился аромат сирени; по-ночному пахла трава. На мгновение эти запахи отворили дверь в какой-то уголок моей памяти, и на меня хлынул поток чувств, воскрешать которые в ту ночь я не имел права. Затем мысли снова вернулись к настоящему. Я не сказал Доуссон-Хиллу, что факт исчезновения фотографии давал мне в руки козырную карту, настоящую ценность которой я еще не вполне уяснил и относительно которой до сих пор еще не мог решить — стоит ли пускать ее в ход, и если да, то когда и как. Могло случиться, однако, что я вынужден буду пойти на это.

Несколько недель тому назад, подготавливая как-то вечером вместе с Мартином свое выступление перед старейшинами и испытывая одинаковое с ним чувство покоя и удовлетворения от того, что мы единомышленники в этом деле, я задал вопрос — вопрос, который, я уверен, задавал себе и он, — почему же, собственно, этой фотографии не оказалось на месте? Я сказал, что, конечно, это могла быть чистая случайность. Но не могло ли тут быть злого умысла? Никто из нас не ответил на этот вопрос, однако мне казалось, что у обоих напрашивался один и тот же ответ.

Это полуподозрение закралось мне в душу уже несколько месяцев тому назад, в тот самый день, а может, и раньше, когда мы с Мартином были свидетелями вспышки Говарда и когда Мартин пригрозил ему, что, если кто-нибудь еще услышит эти слова, его дело можно считать безвозвратно проигранным. Такого рода подозрение родилось, наверное, не только у нас, но оно было настолько фантастичным, настолько бредовым, что никто не высказывал его вслух. У меня оно разгорелось в полную силу, когда я слушал Г.-С. Кларка на обеде у Брауна.

Прежде чем тетради Пелэрета попали в прошлом году на рождество в руки Скэффингтона, только один человек имел возможность прикоснуться к ним. Это был Найтингэйл. Возможно ли, что Найтингэйл, который первым увидел фотографию, понял, что это подлог, подтверждающий правильность слов Говарда, и вырвал ее?

Неважно, чему верил я сам, важно было лишь то, чему я мог заставить поверить других. Если я хотел хоть чего-то добиться, выступая в суде, я не мог позволить себе показать, что у меня есть хоть тень подозрения. Этого требовала простейшая тактика. Если бы Кроуфорд, Браун и Уинслоу услышали, что подобное подозрение исходит от меня, человека, выступающего в роли адвоката Говарда и не щадящего усилий, чтобы выиграть его дело, то дело это сразу же провалилось бы окончательно и бесповоротно.

И в то же время обстоятельства могут сложиться так, что мне придется заронить это подозрение. Оптимистически настроен я не был. Я не знал, как подойти к этому вопросу. Сам высказать подозрение я не мог. Кто же сможет у кто захочет?

Глава XXVII. Профессорская утром

На следующее утро я завтракал поздно, совсем как в былые времена, когда жил в колледже. Почки и грудинка, кофе с сухариками, солнечный свет, льющийся в низкие окна, запах цветов и нагретого камня — все это давало мне ощущение déja vu[29] и в то же время подчеркивало необычность этого дня. По газете, которую я читал, прыгали солнечные зайчики. Я просил Мартина и остальных не трогать меня в это первое утро суда. Мне нужно было лишь позвонить по телефону главному швейцару и попросить его проследить за тем, чтобы с половины одиннадцатого Говард находился под рукой в колледже. Затем я вернулся к газете и читал, пока не зазвонил колледжский колокол.

Он звонил на одной ноте. Было без пяти минут десять, а мы должны были собраться в профессорской в десять ровно. Я шел через прохладный, пустой, залитый солнцем двор; резкий, дребезжащий звон отдавался в голове. В дверь, которая вела в профессорскую, только что прошел в развевающейся мантии Артур Браун. Я последовал за ним и в вестибюле попросил мантию для себя.

Колокол только что начал звонить, но четверо старейшин и Доуссон-Хилл были уже в сборе и стояли между столом и окнами. По вечерам в этой комнате ярко освещен бывал только стол, все же остальное тонуло в полумраке. Утром картина менялась. Прекрасно отполированное палисандровое дерево отражало лучи света, освещая все вокруг, за окном сверкала на солнце зеленая лужайка. У стола стояли семь кресел — четыре спинками к окнам, остальные спинками к камину. На столе, как во время заседаний совета колледжа, перед каждым креслом был расстелен лист промокательной бумаги, лежал блокнот для заметок, ручка со стальным пером, набор карандашей. Возле места ректора, помимо устава колледжа, возвышалась громадная книга в кожаном переплете с золотым тиснением на корешке, похожая на старомодный гроссбух, лежала стопка тетрадей Пелэрета, еще одна книга потоньше, зеленая и тоже с золотым тиснением, и по меньшей мере три большие папки, туго набитые разными бумагами.

Я подошел к ним. «Доброе утро!» — раздавалось со всех сторон. У меня мелькнула мысль, что, будь на их месте мои деловые знакомые, они обязательно обменивались бы сейчас рукопожатиями, нов колледже руки друг другу пожимали раз в год, не чаще, встретившись впервые в начале учебного года. Артур Браун заметил, что день сегодня получше. Найтингэйл сказал, что и мы наконец заслуживаем немного хорошей погоды.

Внезапно колокол смолк; в первый момент безмолвие ощущалось как пустота. Спустя несколько секунд башенные часы колледжа начали отбивать десять, и тотчас же издали, словно эхо, им начали вторить все остальные часы Кембриджа.

— Что ж, господа, — сказал Кроуфорд, — я думаю, приступим.

Держась очень прямо, мягко ступая, он подошел к своему креслу. Справа от него сел Уинслоу, слева Браун; Найтингэйл устроился с правого края, рядом с Уинслоу. Они заняли места со стороны окон. Кроуфорд указал на кресло напротив Брауна:

— Садитесь вон там, Эллиот!

Место Доуссон-Хилла было напротив Найтингэйла и Уинслоу. Седьмое кресло, стоявшее между креслом Доуссон-Хилла и моим, как раз напротив ректора, предназначалось, как объявил Кроуфорд, «для тех, кого вы пожелаете опросить в нашем присутствии».

Кроуфорд сидел массивный, идолоподобный и смотрел прямо перед собой не моргая, словно у него не было век.

— Я попрошу казначея, — сказал он, — исполняющего обязанности секретаря суда старейшин, зачитать нам последнее постановление.

Похожая на гроссбух книга была передана через Уинслоу Найтингэйлу, который принял ее с улыбкой — с довольной улыбкой человека, который испытывает чрезвычайное удовольствие от всего происходящего, с радостью принимает участие в ритуале. На Найтингэйле под мантией был новый темный костюм, крахмальная белая рубашка и галстук-бабочка, одет он был как на свадьбу. Он читал:

«Заседание суда старейшин состоялось двадцать второго апреля тысяча девятьсот пятьдесят четвертого года.

Присутствовали: ректор, мистер Уинслоу, Мистер Браун, доктор Найтингэйл.

Постановили: Невзирая на решение суда, указанное в постановлении от пятнадцатого апреля тысяча девятьсот пятьдесят четвертого года, суд старейшин готов продолжить расследование по делу об увольнении доктора Д. Дж. Говарда в присутствии юрисконсультов».

Постановление подписано всеми членами суда.

— Это все, ректор, — сказал Найтингэйл.

— Благодарю вас, казначей, — сказал Кроуфорд. — Считаю, что дальнейшие объяснения излишни. Считаю также, что вынести это постановление нас вынудили обстоятельства. Как ректор, я не могу прибавить что-либо к этому на данном этапе. Вместе с нами заседают наши юрисконсульты. Я уже объяснил им, — и думаю, они со мной согласны, — что задача Эллиота — представить нам доводы для отмены объявленного членам совета колледжа решения. Эллиот, мы вас слушаем.

29

уже виденного (франц.).