Дело

Но если вдуматься в существо дела, то почему должен Говард питать благодарные чувства к этим людям? С точки зрения общественной, они глубоко чужды и враждебны ему, как и он им, — это представители того общества и тех классов, против которых он борется, В личном плане он также не считает себя чем-то обязанным им — ведь это они допустили по отношению к нему несправедливость, не пожелав досконально разобраться в его деле, объявили его мошенником, изгнали из университета, доставив ему немало огорчений и тягот. Что ж, если они теперь восстановили справедливость, да при этом еще так, чтобы все-таки избавиться от него, — неужели он должен рассыпаться перед ними в благодарностях? Это было бы для него лицемерием, которое ему органически противно, как противны ему и все эти люди — и враги и союзники — со всеми интригами в борьбе за власть, с их закоснелым консерватизмом и охранительными тенденциями, с их любовью покрасоваться своим копеечным либерализмом, с их позой «правдолюбцев», за которой он видит пошлое стремление повысить свою собственную самооценку и глубоко равнодушное отношение к делу по существу и к человеку, чья судьба стоит за ним. Явно так смотрит на все это Говард, и ему нельзя отказать в цельности натуры и в последовательности поведения.

Да и все его положение в романе — положение одиночки, попавшего в стан врагов и смело высказывающего им в лицо все, что он о них думает, не склоняющего перед ними головы, не идущего ни на какие уступки и сделки со своей совестью, — придает образу Говарда удивительную цельность. Это человек, знающий, чего он хочет в жизни, человек, стоящий на твердой позиции, прямой и непримиримый в своих взглядах и вкусах. При всей угловатости своей натуры, он на несколько голов выше таких людей, как способный на сознательный подлог Найтингэйл, как карьерист и ловкач Том Орбэлл, как хитрый политикан Артур Браун или усталый и, в сущности, глубоко равнодушный ко всему, кроме своего покоя, ректор Кроуфорд.

Нет, отнюдь не одной черной краской написал Сноу образ Дональда Говарда. Он просто показал его, как и всех остальных, глазами Люиса Эллиота, а Люис Эллиот, верный сын своего класса и своего общества, не может смотреть на Говарда иначе, чем он смотрит.

«Дело» написано Чарльзом Сноу в его обычной манере — с неторопливым развертыванием действия, с подробными описаниями событий, с глубоко скрупулезным исследованием психологии героев. Эта манера может нравиться или не нравиться читателю, может порой показаться старомодной и громоздкой, но она дает возможность автору воссоздать картины жизни, полные достоверных и убедительных деталей, и хорошо передать все оттенки человеческих характеров, В этом же романе неторопливость и обстоятельность автора, как мне кажется, удачно передают размеренный, веками устоявшийся ритм жизни университетской верхушки и как-то особенно гармонируют с обстановкой, в которой развертываются события.

Цикл романов Чарльза Сноу, видимо, будет продолжен им, — автор находится в хорошей творческой форме, и можно ожидать еще немало интересного от его талантливого пера. При этом Чарльз Сноу одновременно со своей литературной работой нередко выступает как общественный деятель, глубоко задумывающийся над судьбами современного ему общества. Часто появляются его статьи на страницах английских и американских газет и журналов, а в последние годы его фамилию мы регулярно встречаем и в советской печати.

В 1959 году он прочел в Кембриджском университете лекцию «Две культуры и научная революция», получившую широкий отклик во всем мире и опубликованную также в СССР. В этой лекции Сноу с тревогой говорит о том, что в западном мире наблюдается опасный разрыв между наукой и литературой, что культура современного западного общества теряет свое единство, как бы расколовшись надвое. Он говорит о том, что между миром науки и миром гуманитарной культуры возникает непонимание, становящееся все более трагическим, разрыв этот все увеличивается, грозя обществу многими бедствиями.

«Положение человека может быть трагическим, но положение общества не должно быть таким», — провозглашает Сноу.

Чуткий художник, пытливый наблюдатель жизни своего общества, Сноу остро ощущает, что «в королевстве датском» отнюдь не все в порядке. Он по-своему объясняет все сильнее назревающий духовный кризис западного мира. Он дает какие-то свои рецепты лечения этой болезни. Конечно, — мы, советские люди, по-другому понимаем болезни капитализма, считаем их неизлечимыми и предвидим другое их развитие — мы верим в иной путь, который изберет себе человечество в будущем. Но познакомиться с идеями и творчеством столь крупного писателя и деятеля культуры современной Англии будет небезынтересно для наших читателей.

Это тем более так, что Чарльз Сноу — один из самых честных, полных чувства ответственности художников и мыслителей западного мира, писатель-гуманист, человек, который искренне хочет содействовать идее мирного сосуществования государств с разным общественным строем, развитию взаимопонимания между Востоком и Западом. Это тем более так, что Чарльз Сноу показал себя другом нашей страны, другом нашей советской литературы и делает много для того, чтобы ознакомить с ее достижениями своих соотечественников.

ДЕЛО

Часть первая. Первая из инакомыслящих

Глава I. Неудачный вечер

Когда Том Орбэлл пригласил меня пообедать в свой клуб, я полагал, что буду его единственным гостем. Однако, встретив меня, — он ждал возле будки швейцара, пока я подымался по ступеням крыльца, — он первым долгом озабоченно сообщил мне заговорщицким шепотом:

— Видите ли, я хочу познакомить вас с одной особой. Вы не возражаете?

Том был крупный, еще молодой человек, хорошо подбитый жирком, под которым угадывались, однако, широкая кость и крепкие мускулы. Ему не было еще и тридцати, но он уже начал лысеть. Лицо у него было гладкое, свежее, улыбка приветливая, открытая, с ехидцей, подчас любезная и чуть заискивающая. Поздоровался он со мной радушно, слова приветствия звучали искренне, и выражение лица было дружелюбное, но большие голубые глаза смотрели настороженно и недоверчиво.

Он говорил мне о своей гостье:

— Видите ли, это молодая дама. И знаете, Люис, она совсем недурна собой.

Я и забыл, что этот клуб, как и многие другие лондонские клубы в пятидесятых годах, стал допускать женщин обедать в своих стенах. Слушая его, я ни на минуту не сомневался в том, что приглашен сюда с какой-то определенной целью, но с какой именно, догадаться пока не мог.

— Вы правда ничего не имеете против? — настойчиво спрашивал Том, пока я снимал пальто. — Не возражаете?

Энергично расправив мощные плечи, он повел меня в читальню. Это была длинная комната, мрачная и пустая. Несмотря на то что за окнами стоял теплый сентябрьский вечер и во всех каминах пылал огонь, из нее, казалось, пахнуло сыростью. У одного из каминов в дальнем конце комнаты сидела пара — мужчина и женщина, в руках у них были журналы в глянцевитых обложках. Возле другого, опершись о каминную полку, стояла молодая женщина в красном свитере и черной юбке. Обращаясь к ней, Том Орбэлл с нарочитой бодростью воскликнул:

— Вот и мы!

Он представил меня. Ее звали Лаура Говард. Том сказал правду — она была прехорошенькая. У нее было сужающееся книзу личико, ясные серые глаза, движения решительные и в то же время грациозные. Том усадил нас в кресла по обе стороны камина, заказал виски и коктейль, плюхнулся на диван между нами. «Вот и мы!» — повторил он тоном человека, твердо решившего хорошо выпить в этот вечер в приятной компании.