Дело

— И вы же с Найтингэйлом делали доклад о его работе, когда мы его увольняли? Что ж, это справедливо. Но, когда вы теперь неожиданно заявляете, что ваши с Найтингэйлом мнения вдруг резко разошлись, то, посудите сами, звучит это не слишком убедительно.

— Его возражения совершенно беспочвенны.

— Ну это вы бросьте! — возразил Фрэнсис. — Ведь он же знал все обстоятельства дела не хуже вашего?

— Да!

— И вы показали ему эти новые данные и высказали свое мнение, и все же он не нашел в них ничего особенного?

— Он вообще ничего в них не нашел, — ответил Скэффингтон.

— Ну вот видите! — сказал Фрэнсис. — Если вы собираетесь оскорблять память заслуженного старого человека, вам нужно опираться на что-то более определенное.

— Факты вполне определенны! — вспылил Скэффингтон.

Мартин заговорил спокойно и беспристрастно, все еще не теряя надежды заставить Фрэнсиса говорить в том же тоне.

— Во всяком случае, трудно рассчитывать на более определенные факты. Если бы только фотография была на месте…

— При условии, что эта поддельная фотография вообще существовала, — заметил Фрэнсис.

— При этом условии. Мне кажется, будь у нас эта фотография, даже суд признал бы ее достаточно убедительным доказательством. Как ты считаешь, Люис?

Я тоже решил быть беспристрастным.

— Обычному суду было бы чрезвычайно трудно разобраться в этом деле. Пришлось бы почти всецело полагаться на мнение технических экспертов. Но, пожалуй, я согласен с Мартином. По-моему, если бы фотография была на месте, суд счел бы ее достаточным основанием для оправдания Говарда. Но без нее… без нее, надо полагать, шансы за и против были бы равны.

Фрэнсис перевел взгляд с Мартина на меня, однако было незаметно, чтобы он испытывал желание пойти нам навстречу. Он обратился к Скэффингтону:

— Насколько я понимаю, все факты, известные вам, известны теперь и Найтингэйлу?

— Он все видел.

— И все-таки фактов не признает?

— Я уже сказал вам об этом в самом начале. Я вовсе не собирался вводить вас в заблуждение. Найтингэйл не пожелал признать в разговоре со мной — и, как я слышал, он высказывался на этот счет еще решительнее, когда вот они двое были на обеде у ректора, — он не пожелал признать, что эти факты позволяют сделать какие-то выводы.

Несколько секунд Фрэнсис молчал. Где-то в комнате часы негромко, исподтишка пробили один раз; еще входя в комнату, я обратил внимание, что они где-то тикают, однако сейчас искать их взглядом я не стал — я следил за выражением лица Фрэнсиса. Несмотря на большую силу воли, ему не хватало умения скрывать свои чувства — качество, которое я привык видеть в людях, занимающих высокое положение. По сравнению с этими людьми его нервная организация была слишком тонка. Выдвинуться среди них во время войны он сумел исключительно благодаря силе воли и духа, а никак не выдержке, которой большинство из них обладали в полной мере. Сейчас, столкнувшись с положением, которое мои коллеги, вроде Гектора Роуза, приняли бы совершенно хладнокровно, так сказать, не моргнув глазом, он не сумел скрыть одолевавших его мыслей — они отражались у него на лице, что для человека, занимающего высокий пост, уж совсем недопустимо. Выражение лица его было донельзя расстроенное и напряженное, такого огорченного лица я не наблюдал даже у Мартина со Скэффингтоном в эти последние дни. Он продолжал сидеть мрачно насупившись, поджав губы, с таким видом, будто вспомнил еще о чем-то, раздосадовавшем его хуже прежнего.

Наконец он сказал, положив перед собой на стол руки и стараясь говорить в тоне дружеского напутствия:

— Что ж, пожалуй, ничего больше пока что не придумаешь.

И продолжал все в том же тоне, указывавшем на то, что аудиенция закончена, но медленно, словно подбирая слова:

— Мой вам совет, — теперь он обратился к Скэффингтону, — напуститесь-ка вы как следует на Найтингэйла и посмотрите, не сможете ли вы вместе разрешить вопросы, которые все еще висят в воздухе. Самое лучшее — это если бы вы с ним смогли сообща представить доклад. Чрезвычайно важно, чтобы вы двое договорились до чего-то. И тогда, я уверен, почти все мы примем вашу рекомендацию, независимо от того, посоветуете ли вы оставить все без изменений или предпринять какие-то шаги. По правде говоря, я уверен, что это единственный выход, который может удовлетворить как вас самих, так и всех нас.

— А вы думаете, это возможно? — резко спросил Мартин, впервые заговоривший с такой настойчивостью.

— Этого уж я сказать не могу.

Фрэнсис снова углубился в свои мысли. Мартин встал и начал прощаться. Он понимал, что разговор этот ничего не дает и что было бы ошибкой добиваться чего-то от Фрэнсиса на этот раз. Но Скэффингтон, хотя он тоже встал, еще не сдавался. Нетерпеливым, огорченным тоном он сказал Фрэнсису:

— Вы сказали, что я могу еще изменить свое мнение. Неужели вы серьезно думаете, что это возможно? Неужели вы серьезно думаете, что теперь, после того как через мои руки прошли эти новые данные, я могу изменить свое мнение? Если вы считаете это возможным, почему бы вам самому не взглянуть на них?

— Нет, — ответил Фрэнсис, — я и без того слишком занят.

Его ответ прозвучал холодно. Открывая нам дверь, он сказал Скэффингтону, словно желая сгладить впечатление от отказа:

— Дело в том, что мои новые опыты отнимают у меня все время. Но если вы с Найтингэйлом составите доклад — сообща или каждый в отдельности, — я с удовольствием просмотрю его.

Глава XI. Всматриваясь в темноту

Вечером, после того как мы вернулись к себе в Лондон и дети улеглись спать, Маргарет сказала, что ей хотелось бы написать Лауре Говард. Так же как и Скэффингтону тогда, в рождественский вечер, ей не терпелось дать знать им, что она на их стороне.

— Ты ничего не будешь иметь против? — спросила она, глядя на меня ясными, безмятежными глазами. Она никогда не сделала бы ничего, что могло хоть как-то повредить мне, но видно было, что у нее чешутся руки, — она просто не находила себе места от нетерпения. Она была самой порывистой из нас…

— Мне кажется, не стоит откладывать это письмо в долгий ящик, — говорила в раздумье Маргарет, как будто разговор шел о нескольких неделях, а сама неуклонно, точно сомнамбула, пододвигалась все ближе к своей пишущей машинке.

В последующие недели она получила несколько писем от Лауры, благодаря чему я был хорошо осведомлен о ходе событий. Из идеи Фрэнсиса Гетлифа насчет совместного доклада ничего не вышло. Все знали, что оба — и Скэффингтон и Найтингэйл — готовят для ректора отдельные доклады. Не успели еще они подать эти доклады, как уже начали образовываться партии. Для того чтобы потребовать пересмотра дела, все еще не хватало трех-четырех голосов. К концу января стало известно, что доклад Скэффингтона закончен и представлен ректору. Говорили, что он составлен чрезвычайно подробно и насчитывает около ста страниц машинописного текста. (Непонятно, каким образом допустил это Мартин.) Доклад Найтингэйла, поданный несколько позже, был значительно короче. Содержание докладов в секрете не держалось, и каждый член совета мог при желании ознакомиться с ними. Чтобы уменьшить риск огласки, было решено, однако, напечатать каждый доклад только в трех экземплярах.

Письма Лауры представляли странную смесь точных сведений и нелепого бреда.

— Тебе никогда не приходило в голову, — сказала мне как-то Маргарет, — что ни с того ни с сего мания преследования обычно не развивается?

По-видимому, дело затягивалось, но этого можно было ожидать. Совершенно очевидно, Мартин не решался официально внести предложение о пересмотре дела без уверенности в поддержке большинства.

Как-то раз февральским вечером, в одну из пятниц, я вернулся домой позднее обычного, усталый и измученный. Лил дождь, а мне пришлось от Мраморной Арки идти с четверть мили пешком по Бэйзуотер-роуд. Когда я отворил дверь квартиры, на меня пахнуло отрадным теплом. Из детской доносился голос Маргарет, игравшей с малышом. Я вошел в гостиную, предвкушая уют и покой, и увидел Лауру Говард, которая сидела у окна, освещенная ярким светом стоячей лампы.