Дело

— Славно! — сказал Мартин.

Это была профессорская. В отличие от многих других колледжей, в нашем, по традиции, обед подавался ежедневно безо всяких исключений, только во время каникул члены совета обедали в профессорской, а не в большой столовой. Когда мы вошли, стол, на котором в обычное время стояли рюмки и бокалы для желающих выпить после обеда вина, был сервирован к обеду. Сверкали, отражая электрический свет, накрахмаленные салфетки; розовый отблеск камина играл на скатерти. В камине ярко пылал огонь, излишне жаркий для такого теплого вечера. Старый Уинслоу — единственный, кто пришел раньше нас, — отодвинул свое кресло к окну подальше от огня. Он саркастически улыбнулся, взглянув на нас из-под нависших век.

— Спасаетесь от холодного ужина дома, как говаривал один мой коллега? — вместо приветствия сказал он.

— Не совсем! — ответил я.

— В такие дни, дорогой мой Эллиот, мы обычно не рассчитываем на то, что женатая публика осчастливит нас своим драгоценным присутствием.

— Боюсь, что на этот раз мы вас все-таки осчастливим.

В прежние дни, живя в колледже, я лучше других умел ладить с Уинслоу. Многие его побаивались. Это был озлобленный, разочарованный человек, который не пошел в колледже дальше административной работы, занимая последовательно разные должности. Особенно страшен он был в должности казначея. Выйдя в отставку, он на некоторое время утратил, казалось, свое былое ехидство. Но сейчас на девятом десятке у него словно открылось «второе дыхание» — явление, которое мне и раньше приходилось наблюдать у очень старых людей, — и теперь он стал куда язвительнее, чем был, скажем, десять лет назад. Чем это объяснить, никто не знал. Сын его, которого он очень любил, жил за границей и давным-давно его не навещал; после смерти жены, когда ему было уже под восемьдесят, он снова вернулся в колледж и поселился здесь. Казалось бы, жизнь для него должна была утратить всякий смысл, потому что в личной жизни этому озлобленному, грубому старому брюзге на редкость повезло. Однако при встречах с ним мне всегда казалось, что в силу какой-то загадочной игры природы он своим существованием вполне доволен. На вид он был очень стар. Щеки его ввалились, длинный нос и подбородок, казалось, вот-вот должны были сойтись. Человек, мало имевший дело со стариками, мог подумать, что он находится в той же стадии дряхлости, что и М. Х. Л. Гэй. Однако, разговаривая с ним, вы очень скоро забывали, что к нему нужен какой-то особый подход или что следует делать скидку на его возраст.

— Любезный профессор, — обратился он к Мартину, — полагаю, что это при вашем благосклонном содействии ваш брат явился сегодня сюда из высших сфер, чтобы разделить и оживить наше общество?

— Да, я считал, что это хорошая мысль, — ответил Мартин вежливо, но не подлаживаясь под тон старика. Он, так же как и я, находил, что совершенно нечего потакать Уинслоу. — Может быть, вы разрешите мне поставить позднее бутылку вина в его честь?

— Сделайте одолжение, профессор, сделайте одолжение!

Вошел Том Орбэлл, почтительный и трезвый, за ним — капеллан, человек средних лет, не бывший членом колледжа. Затем появились двое молодых ученых, Пэджет и Бланчфлаур, которых я знал только в лицо, и еще один из молодых членов совета, которого я вообще не знал.

— Доктор Тэйлор, — представил его Уинслоу, делая упор на слове «доктор» и давая этим понять, что сам он, как и подобает старому кембриджцу, не одобряет новшества с «докторами философии». — Доктор Тэйлор получил стипендию имени Калверта из знаменитого фонда, основанного сэром Горацием Тимберлэйком.

Я принял как должное сухое сообщение о том, что существует стипендия, которой присвоено имя моего покойного друга. Тэйлор был коренаст, невысок и светловолос, на нем — как и на всех нас, за исключением одного ученого, — был смокинг: форма одежды, принятая на обедах в профессорской на первый день рождества. Я подумал, что с тех пор, как совет колледжа, состоявший в мое время из тринадцати человек, довел число членов до двадцати, некоторые молодые люди стали казаться здесь случайными гостями, чего не бывало никогда прежде. Бланчфлаур, например, стоял в сторонке с видом постороннего человека, очутившегося в компании хорошо знающих друг друга людей.

Подумал я также, что, если бы мы с Мартином случайно не пришли сюда, женатых людей среди присутствующих не оказалось бы вовсе. Старик, потерявший жену, вечный холостяк — капеллан; все остальные были еще не женаты, и кое-кто из них женат никогда не будет. Здесь царила атмосфера, типичная для холостяцких сборищ, для колледжей в такие дни, для компаний клубных завсегдатаев — атмосфера одновременно сдержанности и излишней откровенности, чуть грустная и молодая. Каким-то образом что-то молодое чувствовалось в атмосфере, даже когда люди бывали стары.

Мы заняли свои места за столом. Уинслоу во главе, я справа от него. Нам подали черепаховый суп, и сидевший рядом со мной Том Орбэлл приговаривал: «Восторг, ну просто восторг!» Но вел он себя сегодня безукоризненно. По завещанию одного члена совета, умершего в девятнадцатом веке, шампанское в этот вечер подавалось бесплатно. Том, сам умиляясь своей выдержке, выпил всего один бокал.

Он любезно спросил Уинслоу, был ли тот на каких-нибудь рождественских приемах.

— Конечно нет, дорогой Орбэлл.

— Неужели вы так-таки всеми пренебрегли?

— Я перестал посещать приемы, устраиваемые женами моих коллег, еще до вашего появления на свет, дорогой юноша, — сказал Уинслоу. И добавил: — Я не любитель салонной болтовни.

Он заметил это с самодовольством, словно был большим любителем серьезных разговоров.

И в это время до меня долетели негромко сказанные слова Тэйлора, разговаривавшего со своим соседом. Тэйлор рассказывал, что ездил в Берлин, чтобы встретиться кое с кем из ученых-востоковедов. Он назвал нескольких из них и затем произнес еще одно имя, которое почти двадцать лет тому назад я слышал от Роя Калверта, — Кольхаммер! Имя это ничего не говорило мне. Я не был знаком с этим человеком. Я не знал, в какой области он работает. И все же достаточно было Тэйлору, глотая с типичным акцентом уроженцев центральных графств согласные, произнести это имя, и прошлое нахлынуло на меня так, что меня передернуло. Нет, это было не прошлое, это была печаль о друге, умершем более десяти лет тому назад, проснувшаяся вдруг с прежней силой. Достаточно было мне услышать это имя, чтобы я почувствовал прилив тоски такой же острой и томящей, как в первые минуты горя. И в то же время имя самого Роя Калверта не вызывало во мне никакого волнения. Часто, приезжая в колледж, я смотрел на окна его прежней гостиной или, как тогда на банкете, делал в уме перекличку ушедших друзей, и при этом не испытывал ничего, кроме легкого сожаления — так обычно, попав в новую библиотеку, жалеешь о насиженном месте. Сейчас же, при звуке пустого для меня немецкого имени, я почувствовал настоящее горе.

Когда стол, бокалы, камин, которые отодвинулись было куда-то далеко, вернулись и встали на место, я услышал голос Тома, продолжавшего почтительно поддразнивать Уинслоу:

— А вы были сегодня в церкви, Уинслоу?

— Дорогой юноша, пора бы вам знать, что я не сторонник этих нелепых пережитков.

— Даже ради «gravitas»[4].

— Ради того, что вам нравится называть «gravitas» — слово, которое, между прочим, историки вашей школы обычно истолковывают совершенно неправильно, — я согласен идти на известные уступки. Но я категорически не согласен поощрять всякие унизительные суеверия.

Капеллан издал звук, который, очевидно, должен был означать протест.

— Разрешите мне внести в этот вопрос полную ясность, дорогой капеллан. Я категорически не согласен присутствовать при замечательных ритуалах, которые вы свершаете в своей капелле.

— Однако разок-другой я, кажется, видел, как вы переступали порог капеллы, — сказал я.

— Я состою членом совета этого колледжа немногим более пятидесяти восьми лет. Точнее говоря, в июне этого года исполнилось пятьдесят восемь лет с тех пор, как я был избран в члены — сомневаюсь, чтобы многие мои коллеги испытывали желание праздновать такой же юбилей. За все это время я был в капелле семь раз, не больше, не меньше, на погребальных службах — или как их там у вас принято называть. Все эти разы я ходил туда вопреки своим убеждениям, и, если бы мог начать жизнь сначала, ни на одной из этих служб я не появился бы. Мне кажется, Эллиот, что вы никогда не увлекались этими странными суевериями?

4

величие, величавость (лат.).