Дело

Тем не менее, когда пришел чем-то недовольный Мартин, она не стала смеяться, а сделалась вдруг страшно серьезной. Куда мог деться тот экземпляр, который он нашел вчера на Викенских болотах? Кто его трогал? Мартин, против обыкновения, был настроен нервно. Взгляд был беспокойный, неуверенный. В детстве он больше всех нас увлекался коллекционированием. Теперь он вновь пристрастился к этому занятию. Не потому ли, что примирился с мыслью, что ученого физика из него не выйдет? И не потому ли он с головой ушел в преподавание, а в свободное время составлял гербарий? Во всяком случае, он методически собирал образцы британской флоры. В этот вечер ему показалось, что один из этих образцов пропал; было похоже, что боязнь потерять их переходит у него в манию.

Айрин, обеспокоенная, энергично вскочила с кресла и вышла вместе с ним. Через три минуты она вернулась.

— Нашелся! — с облегчением, серьезным тоном сообщила она.

— Вся беда в том, — ехидно сказал я, — что ты относишься к нему слишком серьезно.

Айрин коротко рассмеялась, но видно было, что шутки моей она не оценила.

— Но скажи, как он, по-твоему?

— Разве ты сама не знаешь?

— Пожалуй, знаю, — ответила она искренне, — ню полной уверенности у меня никогда нет.

Я кивнул. Мартин был скрытен, даже самые близкие люди считали его осторожным, расчетливым, способным ни с кем и ни с чем не считаться.

— По-моему, тебе не о чем беспокоиться, — сказал я. — Я думаю, что он вполне счастлив.

— Ты так думаешь? — Она просияла от удовольствия.

— Странно, если бы он не был счастливым.

— Знаешь, — вскричала она. — До чего же мне хочется помочь ему продвинуться дальше.

— О чем ты говоришь?

— Но разве не было бы чудно, если бы он продвинулся по службе?

В первый момент я удивился. Айрин была далеко не глупа. Она прекрасно сознавала, что, не воспользовавшись возможностью встать в ряды сильных мира сего, — пусть он отверг ее по причине или причинам морального характера, которых она не понимала и не разделяла, — он неизбежно должен был переживать порой минуты, когда ему хотелось бы снова иметь в руках эту возможность. Поэтому, собрав всю энергию, которую она тратила когда-то на свои похождения, Айрин перешла от мечтаний к делу. Если припомнить, что в молодости она любила всячески шокировать буржуазное общество, то, право, в ее теперешнем стремлении создать ему благополучие и успех в этом самом буржуазном обществе крылась известная доля иронии. Планов относительно того, что она называла некогда «широкой дорогой», она не строила; ей хотелось, чтобы он поднялся как можно выше в маленьком мирке колледжа.

— В честь чего я все это и устраиваю, — сказала она, указывая на бокалы в столовой.

Тут она нисколько не лицемерила. Она была совершенно лишена дара, столь желательного в мире больших дел, — устраивать так, чтобы правая рука не ведала, что творит левая. Ее правая рука все прекрасно ведала. С наивной беззастенчивостью она намеревалась подталкивать его вверх по иерархической лестнице, с тем чтобы водвориться в конце концов вместе с ним в резиденции ректора.

Когда я понял, что она задумала, мне показалось, что ее надежды простираются слишком уж далеко. Должность ректора, вице-канцлера университета — вот какие картины рисовало ее воображение, так же как в юности оно рисовало образы несуществующих великосветских поклонников. Но Мартину нечего было и мечтать о должности ректора. Айрин была плохим политиком и не знала, когда можно надеяться и когда нужно надежду оставить. Самое большее, на что она могла рассчитывать для Мартина, была должность проректора в случае избрания Артура Брауна ректором в будущем году (в возможность чего я все еще никак не мог поверить). Высшей должности в колледже он добиться не мог. И тут я вспомнил язвительное замечание Лауры Говард, что Мартин спит и видит, как бы занять место Брауна. Неужели это правда, думал я. Я был свидетелем того, как умело использовал свои возможности мой брат, когда шел по пути к власти. Почему я был так уверен, что Мартин свяжет себя с Фрэнсисом Гетлифом? Почему бы ему не примкнуть к партии Брауна, а заодно не расчистить подходящее местечко и для себя самого?

Во всяком случае, я почти не сомневался, что именно это было в мыслях у Айрин. Вскоре начали собираться первые гости, и я уже не мог больше ничего у нее выведать. Но я стал присматриваться к приглашенным. Случайно ли среди них нет Гетлифов? Составят ли в будущем собравшиеся здесь прочное ядро партии Брауна?

Я стоял с тарелкой и бокалом в руках, когда до меня донесся разговор, касающийся факультета английской литературы, и вскоре я оказался вовлеченным в спор с Г.-С. Кларком. Как и все остальные ученые, присутствовавшие на этом приеме, он был избран в члены совета уже после войны, однако, не б пример Тому Орбэллу, Инсу и еще двум-трем, он был человеком не первой молодости. По моим предположениям, ему было уже за сорок. Ребенком он перенес полиомиелит, и одна нога у него была парализована. Лицо выражало кроткую обиду, в нем было что-то детское и в то же время оптимистическое — такое выражение можно встретить иногда у калек. Цвет лица был здоровый и свежий. Хотя левая нога его была в стальной шине, он отказался сесть. Продолжая упрямо стоять, он спорил со мной.

— Нет, — говорил он, — при всем моем уважении к вам, я не согласен.

Я поддразнивал его. Я говорил, что всего лишь высказываю скромную мысль, что экзаменационная система, существующая в Кембридже в настоящий момент, в ночь на 25-ое декабря 1953 года, возможно, не всегда будет считаться совершенной. Почему, собственно, это его так ужасает? Он улыбнулся кроткой и терпеливой улыбкой инвалида.

— Я же высказываю скромную мысль, — ответил он, — что сейчас проще, чем когда-либо, изменить существующий порядок и только еще больше все запутать.

Когда бы мы ни встретились — а случалось это довольно часто, так как он занимал вторую часть мартиновского дома, — я всегда сначала любовался его милой оптимистической улыбкой, а затем упирался в такую вот непробиваемую стену. Но сейчас было не время для споров, и я спросил, как подвигается его труд. Он заведовал кафедрой современные языков и, кроме того, работал над книгой о немецком писателе Фонтейне. По мере того как он, все более оживляясь, рассказывал о школе романтического реализма девятнадцатого столетия, его акцент становился все резче, подчеркнутее: он был уроженцем Ланкашира и происходил из самой настоящей рабочей семьи. Я уже прежде думал над тем, что подлинному выходцу из рабочего класса чрезвычайно редко удавалось пробить себе дорогу к профессорскому столу, хотя это оказалось возможным для горстки представителей класса, стоящего ступенькой выше, вроде меня самого. За всю историю колледжа можно было насчитать человека три-четыре, не больше, которые начали бы там же, где начал он.

В это время раздался голос его жены — голос, окрашенный едва уловимым иностранным акцентом, со слишком твердыми для английского уха согласными.

— Я забираю у тебя Люиса. Не забывай, что я с ним знакома дольше, чем с тобой.

И правда. Когда мы только что познакомились, она была беженкой и муж у нее был другой. Тогда она была Ханной Пучвейн — хорошенькой и элегантной молодой женщиной с гладкими, блестящими, иссиня-черными волосами, с горящими черными глазами, способная любого поставить в тупик своей прямотой и резкостью. С Пучвейном она рассталась, видимо, в порыве раздражения; ее всегда окружала толпа поклонников, и она едва не вышла замуж за самого неподходящего из них. Мы уже тогда говорили, что она, наверное, сделает самый неудачный выбор из всех возможных, но даже при всем этом я был поражен, узнав, что она вдруг вышла за Кларка. Известие это не только поразило, оно оставило смутный, неприятный осадок.

Ее резко очерченное кошачье личико все еще было очаровательным: высокий умный лоб был совершенно чист, но черные волосы уже начали седеть, и, как видно, она ничуть не была этим обеспокоена, даже не удосужилась причесаться как следует. Прежде она всегда имела холеный, подтянутый вид, но сейчас, казалось, махнула на это рукой.