В лабиринте

– Не знаю, – говорит он.

Солдат к тому же вовсе не добивается, чтоб его провожали на другой конец города, хотя, по правде говоря, и не знает, что другое ему остается теперь делать. Несмотря на передышку, он ничуть не чувствует себя отдохнувшим, его охватывает еще большая усталость. Он смотрит на молодую черноволосую и светлоглазую женщину с замкнутым лицом, на ней широкий, стянутый в талии передник; смотрит на калеку, кому, видимо, не слишком досаждает его инвалидность, раз он все время стоит, опираясь на костыль, хотя неподалеку есть свободный стул; солдату приходит на ум, уж не опустил ли тот покалеченную ногу на пол? Но он не может себе этого уяснить, потому что инвалид стоит по другую сторону стола, опираясь о его край, и виден только до бедер: пришлось бы нагнуться, приподнять клеенку и заглянуть под стол, меж четырех квадратных ножек, которые книзу становятся тоньше или, утончаясь книзу, в то же время тщательно выточены и украшены желобками, причем вверху они {цилиндрические, гладкие, а в самом конце увенчаны четырьмя кубами, украшенными с двух сторон скульптурными розами, или… Солдат снова глядит на портрет в глубине комнаты: с такого расстояния черты лица на портрете совсем неразличимы; что до деталей обмундирования, надо быть хорошо с ним знакомым, чтобы их разглядеть: перекрещивающиеся на груди ремни, у пояса кинжальный штык в черном кожаном чехле, откинутые полы шинели, обмотки… если не гетры, а возможно, даже – сапоги…

Но вот в двери, ведущие из передней, входит мальчуган. Кто-то подталкивает его ближе к солдату, который по-прежнему сидит за столом. Свободной рукой пихая в спину упирающегося мальчугана, инвалид быстро перебирает костылем, но почти не двигается с места. Раненая нога чуть короче здоровой или слегка согнута, и поэтому, когда инвалид передвигается, нога повисает, на несколько сантиметров не достигая пола.

Мальчик переоделся, несомненно, чтобы выйти на улицу; на нем теперь длинные узкие брюки, из-под которых виднеются высокие башмаки, и толстый шерстяной свитер с отвернутым воротом, спускающийся ниже бедер; незастегнутая накидка свисает до пят, на голове – берет, надвинутый по самые уши. Все одеяние одного и того же темно-синего цвета, или, точнее, различных оттенков одного и того же цвета.

Инвалид отпускает ребенку более увесистый подзатыльник, и тот делает шаг в сторону солдата; при этом он запахивает полы накидки и плотно прижимает ее к телу, обеими руками придерживая изнутри. Мужчина снова повторяет: «Он отыщет эту улицу Бувар, он-то ее отыщет». Мальчуган упрямо уставился вниз, на свои грубые башмаки с каучуковой подошвой, образующей почти вровень с полом желтую черту.

Значит, женщина наконец уступила? Солдат, однако, не заметил, чтобы она в его присутствии разрешила ребенку выйти. Может быть, это случилось не при нем? Но где и когда? Или тут обошлись без ее согласия? Женщина держится сейчас несколько в стороне, она стоит в обрамлении распахнутой двери, выглядывая из полумрака соседней комнаты. Стоит не шелохнувшись, неподвижно опустив руки. Она молчит, но, видимо, только сию минуту что-то сказала и этим, должно быть, привлекла внимание солдата. Женщина тоже сменила одежду: на ней уже нет передника, укрывавшего широкую серую юбку. Лицо ее хранит все то же замкнутое выражение, но выражение это как-то смягчилось, стало более неуловимым. В темноте глаза ее кажутся больше; она смотрит поверх стола, где оставлен стакан, на замершего мальчика, с головы до пят закутанного в темную накидку; невидимые снаружи руки обозначились изнутри на двух разных уровнях: они придерживают полы накидки у ворота и посередине. Человек с костылем, стоящий позади мальчугана, тоже застыл без движения; он сгорбился, склонился вперед, сохраняя шаткое равновесие лишь благодаря костылю, который он держит наклонно, крепко зажав под мышкой, и, приподняв плечо, опирается на него всем телом, причем другой, свободной рукой, полусогнутой в локте, с раскрытой, перевернутой кверху ладонью, он, вытянув указательный и большой палец и подогнув остальные, почти касается спины мальчугана. На его лице застыло какое-то подобие улыбки, пожалуй, «доброй улыбки», но черты его так окаменели, что улыбка эта становится похожей на гримасу: уголок рта вздернут, один глаз полузакрыт, а щеку словно бы свела судорога.

– Он ее отыщет, эту улицу Бувар, он-то ее отыщет.

Все молчат. Мальчик уставился на свои башмаки. Инвалид все так же стоит наклонившись, словно вот-вот упадет; его правая рука слегка вытянута, рот исказило подобие улыбки. Женщина как будто еще дальше отступила в полумрак соседней комнаты, широко открытыми глазами она смотрит сейчас на солдата.

И снова улица, ночь, падает снег. Зажав сверток под мышкой, засунув руки в карманы шинели, солдат с трудом поспевает за мальчуганом, опередившим его на три-четыре метра. Ветер гонит по горизонтали мелкие густые хлопья, и, спасаясь от снега, который хлещет прямо в лицо, солдат ниже пригибает голову и старательно щурит веки, оставляя глаза приоткрытыми. Он едва различает на снегу два черных башмака, которые поочередно то высовываются из-под шинели, то прячутся под ее полами: попеременно один выступает вперед, другой отстает.

Попадая в полосу света газового фонаря, солдат замечает белые пятнышки, которые спешат ему навстречу, отчетливо выделяясь на темной коже башмаков, – чуть повыше они прилепились к матерчатой накидке. Оказавшись в полосе света, солдат торопится поднять голову, надеясь увидеть перед собой мальчугана. Но тот, конечно, уже снова потонул во мраке; а рой белых хлопьев, опускающихся между солдатом и мальчиком, освещен фонарем, и это мешает что-либо различить за его слепящей завесой. Мелкие кристаллики секут прямо по лицу, так что солдат вынужден снова опустить глаза на свою шинель, мало-помалу обрастающую снегом, на небрежно перевязанный сверток, на грубые башмаки, передвигающиеся попеременно, как парные чашки весов, испытывающие параллельные колебания – тождественные, но направленные в противоположные стороны.

Лишь сделав еще несколько шагов и выйдя за пределы светового круга, солдат может, наконец, убедиться, что мальчуган еще тут: освещенный фонарем, его неверный силуэт с развевающимися на ветру полами накидки вырисовывается впереди, метрах в пяти-шести от солдата.

А мальчуган вовсе исчез. Солдат теперь один, стоит – и ни с места. Улица такая же, как все прочие улицы. Мальчуган привел его сюда и бросил одного перед домом, таким же, как все прочие дома, сказав: «Это тут». Солдат поглядел на дом, на улицу, сначала с одной стороны, потом с другой, поглядел на дверь. Дверь – как все прочие двери. Длинная темная улица то тут, то там освещена фонарями, такими же, как все фонари: на чугунных столбах, со старомодными украшениями.

Мальчуган сразу же возникает снова; но вместо того, чтобы вернуться, он продолжает идти в прежнем направлении – вперед. Пройдя метров десять, он вдруг бросается бежать. Полы накидки развеваются у него за спиной. Он бежит напрямик, вскоре исчезает из глаз, снова возникает у каждого фонаря, снова исчезает, возникает снова и с каждым разом становится все меньше, бесформенней, его заволакивает снегом и мраком…

Солдат один, он стоит перед дверью и смотрит. Почему малыш указал ему на этот именно дом, а не на какой-нибудь другой, ведь ему вообще-то поручили только довести пришельца до этой улицы? А что это, впрочем, за улица? Та ли, о которой шла речь? Солдат никак не может вспомнить название улицы, на котором так настаивал инвалид: что-то вроде Маллар, или Малабар, Малардье, Монтуар, Мутардье… Нет, все что-то не то.

В дверной нише, на косяке, с той стороны, куда падает немного света от ближайшего фонаря, на высоте человеческого роста прикреплена табличка: возможно, там обозначены фамилии жильцов или, по крайней мере, одного из них. Света мало, и солдат не может прочитать, что там написано. Он подымается на приступку подъезда, такую узкую, что с трудом может на ней удержаться, и протягивает руку к табличке. На ее холодной глади глубоко выгравированы буквы, но такие мелкие, что солдату не удается разобрать ни слова. Тут он замечает, что дверь приоткрыта: дверь, коридор, дверь, передняя, дверь, потом, наконец, освещенная комната, стол, пустой стакан с кружком темно-красной жидкости на дне и калека, который, наклонясь вперед и опираясь на костыль, сохраняет шаткое равновесие. Нет. Приоткрытая дверь. Коридор. Лестница. Женщина, взбегающая все выше с этажа на этаж по узкой винтовой лестнице, извивающийся спиралью серый передник. Дверь. И наконец – освещенная комната: кровать, комод, камин, письменный стол с лампой в левом углу, белый круг света. Нет. Над комодом гравюра в черной деревянной раме… Нет. Нет. Нет.