Силы неисчислимые

— Стул господину начальнику!

Мужчины услужливо бросаются к нам. Предлагают раздеться, наперебой приглашают к столу пригубить чарочку с мороза.

— Нет, мы сыты и торопимся. Только посидим немного, посмотрим, как веселится молодежь.

Гармонист разводит мехи трехрядки, начинаются танцы. Мы с Ревой приглядываемся к окружающим. Большинство сравнительно молоды. Все в немецких кителях. Только один — маленький, щупленький — в пиджаке и рубашке с открытым воротом.

Неподалеку от меня сидит пожилой полицейский. Худое бледное лицо. Лысый череп. Тонкие бескровные губы. Бородка клинышком неопределенного цвета. Колючие жесткие глаза. Сколько ему лет? Может быть, за сорок, а может, и за шестьдесят. Из породы тех людей, чей возраст точно известен только ему самому. Он не пьян, Положив ладони на колени, равнодушно и безразлично смотрит на танцующих. Перехватив мой взгляд, умильно улыбается, а глаза по-прежнему холодные, пустые.

У стены стоит девушка — невысокая, худенькая, одетая в скромное легкое платье. Нервно комкает платок. В глазах, больших, карих, таких ясных глазах, растерянность. К ней подходит полицейский в распахнутом кителе, с потухшей папиросой во рту и пьяным голосом приглашает на танец. Девушка смущенно отказывается.

— Товарищ Галя, видать, приобщилась комсомольских таинств, — раздается елейный голос того лысого, что минуту назад сладко улыбался мне. — Ты, Федор, чужероден ей. Оставь, не береди до смерти чистую комсомольскую душу.

Девушка вздрагивает, как от хлесткого удара кнутом. Съеживается, опускает голову и покорно кладет руку на плечо полицейского. Она танцует, с трудом переставляя ноги, поминутно сбиваясь с такта.

Что привело ее в этот дом? Страх за жизнь? Неумение найти место в борьбе с врагом? Хочется взять Галю за руку и увести прочь отсюда — к Лизе Поповой, к Марии Кениной, к нашим замечательным ребятам…

Рева тяжело дышит, ерзает на стуле, перекладывает то одну, то другую ногу. Пристально, не отрываясь, смотрит он на Галю, смотрит так, что мне показалось: еще секунда — и Павел ринется с кулаками на ее партнера — полицая с папиросой в зубах.

Крепко сжимаю руку Павла и невольно оборачиваюсь, поймав на себе взгляд лысого. Он, вероятно, заметил странное выражение глаз Павла и мое движение. На лице — удивление, но оно тотчас же смывается дежурной улыбочкой. Опасный, мерзавец. Ну что ж, пойду в разведку.

— Комсомолка? — подсев к нему, киваю головой на Галю.

— Да, была. Но не опасная. Жить хочет да и больно красивая. Было немного грех комсомольский приняла. Теперь гордыню ее сокрушаем, возвращаем заблудшую овцу на стезю добродетели.

— Что это вы таким божественным языком разговариваете?

— Привычка-с. Баптист я. Проповедником был. По колхозам ходил, слово божье в народ нес.

— Нехитрая работа.

— Нет, почему же. Я делами мирскими не брезговал, по мере скромных сил своих. Порошочек в стойла подсыпал, а колхозные коровки с божьей помощью дохли. Не сразу, не спеша, тихохонько, но все же, к удивлению и неприятности партийного начальства, переселялись они в мир иной, в райские кущи господа вседержателя. — Он смеется мелким дребезжащим смешком. — А чем вы бога славите, осмелюсь узнать? — неожиданно спрашивает лысый и смотрит на меня острым щупающим взглядом.

Я не успеваю ответить.

— Смеетесь? Веселитесь? — внезапно гремит тот, кто спал у стола. Сейчас он стоит — лохматый детина с обрюзгшим лицом и красными заплывшими глазами. — Заупокойную себе играете? Играйте, пойте, пляшите, покуда топчетесь на земле. Все бросаются к нему, стараются угомонить, усадить.

— Ваня, тише, не шуми. Господа приехали. Понимаешь, господа, — старается втолковать ему начальник полиции.

— Господа? Где? — Он довольно спокойно разводит руки, но от этого уговаривающие разлетаются в стороны. Замечает Реву и грузными, заплетающимися шагами подходит к нему: — Гутен морген! Русский? Значит, из Европы прибыли? Нет? Добро! А то понаехала эми-грант-щи-на, — он с трудом выговаривает это сложное для него слово, — хлеб отбивает. Наша собачья служба не ценится, а ведь ихней-то — цена ноль… Подумайте, господа начальники, ведь если я, Иван Хромченко, не могу чего сделать, что же они, приезжие-то, смогут?

— Под охраной нашей гулять, — бросает кто-то из-за моей спины.

— Верно, Петька. Они едут, едут, гуляют, ордена получают, а нас скоро партизаны всех здесь переколотят. Нет, не всех… — Он жестикулирует пальцем перед самым моим лицом. — Умненькие живут в городах, хоронятся от пули, а нас вот сюда на съедение партизанам послали.

Подходит юноша в пиджаке. Я только сейчас как следует разглядел его: мальчишка лет семнадцати, курносый, вихрастый, глаза озорные, дерзкие.

— Скажи, Алешка, еще ты что-нибудь про нас, дурачков, — верзила кладет на его плечо свою огромную ладонь.

— Чего тут говорить, вы сами про себя все знаете. А за длинный язык наш брат, сам знаешь, куда попадает.

— Опять крамольные речи заводите, — вскакивает лысый. — Пропади, сгинь, рассыпься!..

Но на него обрушивается Хромченко:

— Не отдам тебе Алексея, так и знай. Хватит тебе наших самогонных душ. Да и что нам осталось делать на этом свете?! Только пить, и ничего больше. Алешка, стакан! — И он залпом выпивает большую чашку самогона и грохается на лавку рядом со мной. — Вот вы, господин, не знаю вашего имени по отчеству, к немецкому начальству близко бываете. Так спросите их, на какой черт они рубят сук, на котором сидят? Мы — ихняя опора. Из тысяч людей такие, как мы, — единственные. Остальные им горло перегрызут и осиновый кол в могилу вобьют. Так зачем же нас в морду бить, в тюрьму бросать, ногами топтать?.. Смотри! — и он тычет грязным пальцем в рот, где не хватает двух зубов. — Немецкий полковник выбил ни за что ни про что. Слушай дальше. Прихожу к доктору, новые вставлять. Заходит комендант, кричит: «Запрещаю этому бездельнику и трусу вставлять зубы, я их все равно выбью, если он мне не поймает партизан». Я тебя спрашиваю: где же справедливость? Я этого борова брюхатого день и ночь берегу, мерзну, голову под пули подставляю, себя не жалею, а он меня по мордасам…

— А ты плюнь да уйди, — раздается звонкий голос Алешки.

— Куда? Партизаны придут, меня первого к стенке. Так они Митьку, кореша моего, стукнули. Он теперь никого не боится: ни партизан, ни коменданта, ни черта, ни дьявола…

— Да не скули ты, Ванька, и без того тошно, — бросает один из полицейских. — Алексей, поднеси ему еще.

— А ну, хлопцы, хватит, — вмешивается начальник полиции. И ласково к нам: — Не извольте гневаться, господа дорогие, перехватили наши молодцы слегка и речи глупые завели. Мы их сейчас быстренько спровадим, а сами посидим с почтенными людьми. — Он кивает на подошедшего баптиста: — Поговорим, новостями фронтовыми поделимся… Сейчас стол заново накрыть прикажем…

— К сожалению, сегодня нам некогда, — говорю я. — Как-нибудь в следующий раз. А пока благодарим за теплый прием. Обогрелись мы. Пора и честь знать. Поехали, Павел Федорович!

Направляясь к двери, замечаю устремленные на нас взгляды: подобострастный и настороженный лысого баптиста и полный презрения, ненависти — Алешки.

Застоявшийся буланый быстро выносит нас за околицу. Подъезжаем к деревне Полывотье. Самой деревни пока за бугром не видно, только витиеватыми столбика ми поднимается дым из труб. После непроглядной чащи Брянских лесов снежный простор радует глаз. Но вдруг Петлах приподнимается на козлах, смотрит поверх дуги и восклицает;

— Шлагбаум!

Действительно, въезд в деревню перегорожен не очень толстым длинным бревном.

— Це немцы, факт! — уверяет Рева.

— Останови коня, Петлах!

По обе стороны дороги — глубокий рыхлый снег. Рева распахивает тулуп, выходит из санок, пытаясь пробраться вперед. Ему приходится держаться за оглобли, чтобы не провалиться в сугроб.

Тотчас же из крайнего домика выбегает с винтовкой за плечом человек в желтом полушубке и меховой шапке.