Страница 47 из 53
— Скорее — историческим уроком, — снова усмехнулся Сталин. — Во всяком случае... назиданием Истории. Девяносто... нет, теперь уже девяносто один год назад там произошло сражение между русскими и английскими войсками. Английская кавалерия потеряла при этом две трети своего состава…
«Крым, Крым, Крымская война второй половины прошлого века! Как я мог забыть об этом? — мысленно попрекнул себя Рузвельт. — Я столько раз вспоминал о послереволюционной интервенции, но упустил из виду, что у России с Англией есть куда более старые счеты!»
— Странная экскурсия! — воскликнул он. — И психологически необъяснимая. Совершать паломничество к местам своего позора! Может быть, это попытка компенсировать комплекс вины?
— Я не специалист по Фрейду, — усмехнулся Сталин и, резко меняя тему, сказал: — Итак, мой дорогой господин президент, я пригласил вас для разговора о перспективах войны на Дальнем Востоке. В Тегеране я обещал вам, что мы поможем Америке в ее войне с Японией...
Рузвельт почувствовал, как заколотилось его сердце.
— Теперь, — продолжал Сталин, — я хочу подтвердить это свое обещание...
«В письменном виде?» — чуть было не воскликнул президент, но сдержался.
— Как вы полагаете, господин президент, — глядя в упор на Рузвельта, проговорил Сталин, — почему я дал это обещание и почему намерен его подтвердить?
— Мой дорогой маршал, — ответил Рузвельт, — не скрою, час назад, перед отъездом к вам, я советовался с Гопкинсом...
— Никогда не забуду его первого приезда к нам тогда, в сорок первом... — неожиданно потеплевшим голосом сказал Сталин.
— Да, он верный человек и друг России. К сожалению, он тяжело болен... Так вот, я спросил Гопкинса, зачем, по его мнению, приглашает меня Сталин. Чтобы подтвердить свое обещание или... или чтобы взять его обратно? И знаете, что он мне ответил? Гарри сказал, что держать слово — ваш «конек».
— «Конек» — не военный термин. И не политический, — усмехнулся Сталин. — Так что дело тут не в «коньке». Но Гопкинс недалек от истины. Да, мы привыкли выполнять обещания, которые даем нашим союзникам. И это не «конек», а основа, на которой мы строим наши взаимоотношения с ними. Но есть и другая причина. Япония не невинный агнец, предназначенный для заклания во имя нашей дружбы. Эта страна уже не первое десятилетие угрожает нашей безопасности. И не просто угрожает. Каждый раз, когда ей кажется, что мы слабы, она испытывает на России силу своего оружия.
— Хасан, Халхин-Гол? — спросил Рузвельт.
— Да, в частности, — кивнул головой Сталин. — Но у японских милитаристов есть и другие замыслы. Для их реализации, — Сталин провел по карте пальцем, пожелтевшим от табачного дыма, — Япония давно уже держит вот здесь…
— Квантунскую армию, — закончил фразу Рузвельт.
— Вот именно. Она предназначена не для вас, а для нас…
И как только президент вспомнил эти слова Сталина, на него снова обрушился сегодняшний день.
«МЭДЖИК СООБЩАЕТ...»
О, если бы советский лидер был сейчас рядом с ним! Он спросил бы его резко, требовательно: «Так-то вы держите свое слово, маршал Сталин? Где русские дивизии, которые вы обещали перебросить в Приморье? Посмели бы японцы сорвать с места хотя бы одного своего солдата в Маньчжурии, если бы эти дивизии были на Дальнем Востоке?! А ведь в Ялте вы сказали... Вы сказали...»
... — Поэтому налицо и вторая причина, — продолжал Сталин. — Мы хотим на долгие годы обеспечить наш дальневосточный тыл.
— Таким образом, вы подтверждаете свое обещание вступить в войну с Японией через два месяца после разгрома Германии? — спросил Рузвельт.
— Через два-три месяца, чтобы быть точным, — ответил Сталин.
— И вскоре начнете переброску своих дивизий?
— Если вы считаете, что «повторение — мать учения», — щурясь, произнес Сталин, — то повторяю: «Да. Начнем».
— И ничего не потребуете в порядке компенсации за это? — настороженно спросил Рузвельт.
— «Компенсация» не то слово, — нахмурившись, ответил Сталин. — Мы хотим получить лишь то, что принадлежало России ранее.
— Вы имеете в виду...
— Да, Южный Сахалин, Курильские острова.
— Значит, требования все-таки будут?
— Господин президент, — с плохо скрываемым раздражением сказал Сталин, — представите себе на минуту, что американцы вели войну на собственной территории и потеряли при этом миллионы людей... А после победы встал бы вопрос о том, чтобы послать американцев на новую войну с одной-единственной целью — помочь России. Вы бы это сделали?.. Молчите? Тогда я вам прямо скажу: мы не сможем объяснить советскому народу, почему после страшной войны, продолжавшейся четыре года, ему снова надо взяться за оружие. Не сможем, если не скажем, что хотим вернуть исконно русские земли. В свое время нас ограбили. Мы хотим восстановить справедливость. У вас есть возражения?
Наступила длительная пауза.
Потом Рузвельт тихо сказал:
— Вы правы... Тогда у меня еще один вопрос: подпишем ли мы в Ялте документ, в котором будет зафиксировано то, о чем мы сейчас говорили?
— Я подпишу, — ответил Сталин. — А вы?
— Несомненно. Значит, остается Черчилль.
— Опыт показывает, — неторопливо, точно рассуждая вслух, проговорил Сталин, — что, когда мы с вами единодушны, Черчилль понимает, что сопротивляться бесполезно...
— Последний вопрос, маршал. Кто подготовит проект этого документа?
— Мы попросим Молотова.
— А мы — Гарримана, — после недолгого раздумья сказал Рузвельт.
И снова черные строчки замаячили перед глазами Рузвельта: «МЭДЖИК СООБЩАЕТ...»
«Сколько раз Уинстон твердил, что Сталину не следует доверять», — подумал президент.
И как только он вспомнил о Черчилле, ему показалось, что он слышит голос британского премьер-министра, громкий и торжественный: «...Я не прибегаю ни к преувеличению, ни к цветистым комплиментам, когда говорю, что мы считаем жизнь маршала Сталина драгоценнейшим сокровищем для наших надежд и наших сердец».
Это было на банкете... Что он еще сказал? Казалось, на несколько мгновений голос Черчилля заглушили другие голоса, выкрикивавшие «Слушайте! Слушайте!» — так в английском парламенте выражают одобрение оратору...
Потом Черчилль говорил о государственных деятелях, растерявших плоды победы в трудные времена, которые следовали за войнами.
И снова голос британского премьера явственно зазвучал в ушах Рузвельта: «Я искренне надеюсь, что жизнь маршала сохранится для народа Советского Союза и поможет всем нам приблизиться к менее печальным временам, чем те, которые мы пережили недавно. Я шагаю по этому миру с большей смелостью и надеждой, когда сознаю, что нахожусь в дружеских и близких отношениях с этим великим человеком, слава которого прошла не только по всей России, но и по всему миру».
Теперь уже Рузвельт не только слышал, но и видел Черчилля. И не его одного. В воображении президента возник длинный стол, уставленный графинами, бутылками, блюдами и тарелками... Все это представилось ему настолько отчетливо, что он даже обвел взглядом сидящих за столом людей — Анну, Стеттиниуса, Маршалла, Леги, Бирнса, Флинна, Гарримана, его дочь Кэтлин, Гопкинса, Болена, Идена, Брука, Портала, дочь Черчилля Сару в военной форме, Кадогана... А вот сидят русские: Сталин, Молотов, Вышинский, генерал Антонов, адмирал Кузнецов, Громыко, Гусев, Майский, переводчик Павлов...
Да, да, это был поздний обед, который Сталин давал в Юсуповском дворце.
«Зачем Черчилль так лицемерил?.. Нет, не тогда, когда настраивал меня против русских, а на этом банкете, — подумал Рузвельт. — Ведь он всегда ненавидел Сталина и был убежден, что советский лидер олицетворяет главное препятствие на пути восстановления Британской империи, мешает Англии играть руководящую роль в Европе...»
Но вот поднялся Сталин. Кто-то постучал вилкой по бокалу, призывая к тишине. В ушах президента зазвучал хорошо знакомый ему глуховатый голос. И непонятный русский язык как бы сплетался с почти синхронным переводом Павлова...