Большие пожары

К середине отпуска он по-настоящему отсыпался, и порой ночью ему уже не спалось, он лежал и думал о себе, о своей жизни, о Лене, с которой ему, конечно, очень повезло, о Сухом Ключе, о матери, о детстве. И несмотря на то что он был сейчас в Москве, в прекрасной гостинице, в самом центре, Сухой Ключ не казался ему очень уж глухим и далеким, Сухой Ключ тоже был прекрасен. Он много думал о Мишке, с астрой болью и с тихой грустью вспоминал брата, представлял себе, каким бы он мог быть теперь. Он очень тосковал, что у них с Леной нет детей.

Отпуск кончался. Андрей накупал множество московских гостинцев: сластей и всяких вещей (потом оказывалась, что чуть ли не все это было и у них в городе) и уже торопился, волновался, удивлялся, как это он уехал на такой долгий срок, что это с ним такое.

Приближалась весна. Работали курсы по повышению квалификации летнабов и парашютистов-пожарных. Состав проходил медкомиссии, экзаменовался в классификационных комиссиях. Только после этого Гущин мог продлить им свидетельства. Заключались новые договора с ГВФ, утверждалось раскрепление отделений за летнабами, и уже тогда начиналась подготовка к лету оперативных отделений — забрасывалось горючее, взрывчатка, инструктировалась наземная лесная охрана.

Реки еще были подо льдом, даже на открытых местах еще лежал снег, а вое уже готовилось, накапливалось, собиралось с силами, чтобы преградить дорогу огню, когда он взревет в спелых сибирских лесах.

На базе напряженно шла подготовительная работа. Гущин ставил вопрос о выселении из дома жильцов и других организаций, убедительно ссылаясь на тесноту и невозможность работать в таких условиях. Ему обещали пойти навстречу.

2

Лето было нелегкое, Сергей устал страшно. Но теперь можно было отдохнуть. Он уже привык и втянулся в свою работу, с этого года стал он инструктором парашютно-пожарной службы, старшим в группе из десяти человек, опять вроде командиром отделения. Много прошло времени с тех пор, как послал он родителям первое письмецо отсюда, указав обратный адрес Мариманова. Интересно, что ничего там не было, никто не приходил ни из милиции, ниоткуда. Пацан-тракторист действительно вспахал огород. Родители так и не поняли, что произошло. А он? Жалел ли он, что сорвался тогда и уехал? Кто знает. Трудно прыгать с ПО-2 да и с ЯК-12 (хорошо, сейчас дали «Антона», полутораплан АН-2 — мировая машина, с нее и прыгать сподручней, как из «Дугласа», из пассажирской кабины) и с «Антона» трудно прыгать на крохотный «пятачок» среди ощетинившихся хвойных вершин, в особый грозный мир, объятый вблизи ревущим огнем, неприятно и жутко прыгать туда, словно там идет бой. Трудно идти по тяжелой таежной тропе, таща на себе парашюты, палатку, продукты, взрывчатку, инструмент — все таща на себе. Трудно дышать в дыму, трудно подойти к огню, к кромке пожара, где температура может достигать нескольких сот градусов, где за десять метров от огня загорается одежда и не сразу заметишь пламя в солнечном свете дня.

Им старались помочь, пытались прокладывать минерализованные полосы с помощью авиации, бросали специальные бомбы с химикатами, стеклянные ампулы, устанавливали на самолетах специальные выливные устройства. Но вое это не давало нужного эффекта. С наземными силами и средствами тушения, с разными насосами и мотопомпами здесь, на этих огромных пространствах, тоже было трудно, оставалось прыгать и тушить самим.

Этой осенью Сергей получил премию среди других лучших работников базы. Начальник спросил его:

— Ну как, Лабутин, учиться не думаешь?

— Да надо бы.

— Надо, надо, учиться обязательно надо. Из тебя летнаб классный получится.

— Да все руки не доходят, Андрей Васильевич.

Он неожиданно вспомнил, как сразу после войны в его памяти всплыла одна теорема, далеко на Влтаве. Но какая? Морща брови, тщетно пытался снова вызвать ее, она вертелась где-то близко, но не давалась. Может быть, он еще вспомнит потом?

На главной улице, возле столовой, Сергей увидел «Победу» начальника, зашел в столовую и сразу заметит Петьку — Тележко приехал обедать. Сергей тоже сел, выпил пива, Петьку спрашивать не стал, тот за рулем не пил, это у него было твердо. Вышли на улицу. Рядом, у кинотеатра, гнулась длинная очередь. «Судьба солдата в Америке»,— прочел Тележко. Подошли к кассам, там стояли знакомые летчики, взяли и им два билета, очередь даже не роптала. Но выяснилось, что Петька вечером занят, идет куда-то в гости.

Сергей вошел в телефонную будку, бросил гривенник, набрал номер. Тележко тоже полез зачем-то в будку, но не поместился, остался снаружи, раскачивая дверку.

— Алло,— сказал Сергей.— База? Лида? Привет, Лабутин. Ага. В «Темпе» картина новая, американская. Есть два билета. В кассе билетов нет. Перехожу на прием.— И, выслушав ее: — Вас понял. Начальник может попросить срочно перепечатать доклад. Но может и не попросить? Вас понял. Позвоню позже. До связи.

— До интимной связи,— сказал Тележко,— знаешь, что это?

— Пошляк ты, Петька.

Они вышли из кино, вышли потрясенные историей простого парня, хорошего парня, солдата, которого неумолимые обстоятельства жестоко вознесли на высоту богатства, и потом он рухнул вниз, будто прыгнул без парашюта. Да и не были все его бары и сотни машин высотой, а скорее, наоборот, дном с преступлениями — убийствами и обманом.

Они вышли на слабо освещенную вечернюю улицу. Было холодно, и Сергею что-то не захотелось расставаться.

— Пошли в ресторан, поужинаем,— предложил он. Она помялась, сказала неуверенно:

— Можно, но у меня денег мало.

Он рассердился:

— Ты что, смеешься надо мной?

— Ну, пошли. А ты вообще где питаешься?

— Я? Вон в той столовой, вообще, где придется. Или купишь колбасы, поешь в общежитии.

— У нас в Москве был знакомый,— сказала Лида,— он только колбасу ел и чай пил. У него цинга началась.

На всю Москву с цингой он один был. Его в медицинском институте студентам показывали.

— А ты разве из Москвы? Я тоже. Где вы там жили?

— Мы не в самой Москве, мы за городом.

— Мы сейчас тоже за городом. А родители твои сейчас там?

— Родителей у меня нет. Погибли родители.

— В войну?

— Нет, не в войну...

Они вошли в ресторан «Тайга», в дымный, гудящий зал, сели. Столы здесь были большие, и за каждым сидели по нескольку незнакомых пар и посторонних кампаний, не обращая друг на друга внимания.

— Чем хороша эта «Тайга»,— сказала Лида,— что не горит.

— Ну, это еще неизвестно.— Он достал на соседнем столе меню.— Выбирай. Водочки вышьешь? Ну, тогда вишневой наливки. Ладно? И вот эта рыба хорошая.

Она посмотрела на него, и они оба улыбнулись. Он проводил ее потом и долго стоял, не выпуская ее рук из своих.

— Сколько ты заплатил? — опросила она.— Восемьдесят четыре? Значит, я должна тебе сорок два рубля.

— Как тебе не стыдно!

Они теперь все чаще бродили по улицам, было холодно, но пойти некуда — и он и она жили в общежитии. Поэтому шли в кино или в ресторан. Она каждый раз подсчитывала:

— Значит, я теперь тебе должна... сто девяносто три... Ты не думай, я отдам.

Он уже не обращал на это внимания.

Он заметил, что она красивая. Не то чтобы красавица, но красивая. Он не знал, что у нее красивые, какие-то золотистые глаза, что у нее красивые стройные ноги. Он воспринимал ее всю сразу. Но сама она знала о себе все как бы в мелочах и иногда говорила ему, тогда он понимал, что уже замечал это. Когда она весной ходила с работы по длинным деревянным тротуарам, мимо стоящих кучно бездельников-парней, они так смотрели на нее, что она поначалу думала иногда: «В чем дело? В порядке ли чулки?», потом перестала беспокоиться.

Однажды, когда они шли вечером из кино, она оказала:

— Знаешь, Сережа, я давно тебе хочу оказать одну вещь. Ты мне веришь? Ну так вот. Ты вот опрашивал о моих родителях. Их арестовали, давно, в тридцать седьмом году.