Страница 7 из 88
Мы долго говорили о сыновьях Терентия Ивановича, что там у них да как, потому что ничего милее этого разговора для него и нет. Я больше не спрашивал о войне, чувствуя, что Терентий Иванович ничего не расскажет, он и это-то поведал случайно, что ли...
Вернувшись тогда домой, в тесноту хаты, Терентий Иванович вскоре устроился кондуктором на товарных поездах. На железнодорожную станцию, которая была километрах в семи от деревни, он ходил пешком, как ходили тогда все — по выгону, мимо хат, мимо скотного двора и кузницы, а дальше — полем. Возвращался он точно так же, принося с собою незнакомый запах курного угля, смазки, дыма, иногда гостинцы: то кусок сахара, то макухи круг, а бывало — и конфет. Терентий Иванович был у нас единственным, кто зарабатывал, как говорили тогда, живые деньги, потому что и моя мать, и бабушка трудились в колхозе, где платили трудоднями, а точнее, вовсе не платили. И поэтому в нашей тесноте много говорилось о деньгах, о работе, о хлебе. Терентий Иванович рассказывал о порядках на станции, передавал услышанные там новости. Время тогда было нелегкое, и люди жили ожиданием чего-то прекрасного, что должно было непременно прийти после войны, а поэтому рождалось множество слухов и догадок. Все это я понял после, как и убедился — люди охотнее всего говорят о том, что им хотелось бы увидеть или услышать, как бы им хотелось жить.
Однажды, когда Терентий Иванович возвращался с работы, я встретил его за кузницей: он неторопливо шагал, неся в руке черную сумку, с которой всегда уходил в поездки. Обрадовавшись, что заметил дядю, я побежал ему навстречу, ткнулся с разгону в него.
— Ну что, проверял кузницу? — спросил он, положив мне руку на плечо.
Я кивнул, и мы пошли домой. Мне показалось, что дядя чем-то расстроен.
У кузницы я крутился только потому, что там стояли сеялки, молотилки, меня притягивало обилие железа и колес; часто я находил себе что-нибудь из бросовых остатков и тащил во двор, под ворчание бабушки, твердо прочившей меня в трактористы.
Мне хотелось развеселить Терентия Ивановича, и я рассказал, что кузнец пообещал мне сделать настоящие коньки к зиме, и неожиданно выпалил:
— Дарница — Ромодан — хреновая дорога!
Дядя остановился.
— Так, — сказал он не сразу. — А еще что знаешь? И откуда?
Я молчал, не представляя, посмеется ли Терентий Иванович или отдерет меня за уши, а он, спросив, почесал пальцем нос, как бы говоря: «Известно — откуда». Порылся в сумке и вытащил маленький кусок колбасы, завернутый в промасленную бумагу.
— Держи! — сказал, отдавая. — Не такая она и... плохая, эта дорога. Тебе вот гостинец привезла, понял?
Я уже грыз вкусно пахнувшую колбасу и только кивнул, понял, мол, чего там не понять.
— Молодец, — похвалил дядя и спросил, что еще я знаю.
— О получке, — сказал я, покончив с колбасой. — А ты ругаться не будешь?
Терентий Иванович ответил, что ругать не будет, и я, доверившись ему, сказал, какими словами дают отправление поездов, и изобразил рассерженное лицо начальника станции. Не забыл о дядиной получке, и поскольку она в моем понимании шла неразрывно с дулей, то я сложил эту незамысловатую фигуру.
— Привезу тебе конфет, — смеялся Терентий Иванович, видя, как я ловко его передразниваю. — Но ты больше... А как начальник станции? покажи еще раз...
Я остановился и, изобразив рассерженное лицо начальника станции, повел рукой так, будто бы подталкивал состав, и сказал скрипучим голосом:
— Давай, родимый, давай! Перегон пустует!..
Терентий Иванович от души смеялся, и я радовался, глядя на него. Так, можно сказать, весело мы и пришли домой, а вечером, засыпая на печке, я слышал, как дядя рассказывал бабушке и маме, и они тоже смеялись. Но потом дядя обругал станцию, сказав, что лучше бы уйти оттуда подальше, потому что там кого-то забрали. Моя мама вздохнула, а я понял, что там кто-то заболел и его увезли лечить. И уснул счастливым сном, зная, что рядом дядя, мама и бабушка.
Кондуктором Терентий Иванович проработал года два, а затем перешел в составители поездов, говоря нам, что это временно и что он найдет что-нибудь другое или же уедет. Разговоры об отъезде пугали меня, потому что уже тогда я не представлял своей жизни без дяди. К счастью, он никуда не уехал, а временная, как он говорил, работа составителем затянулась на двадцать лет. Пришлось ему вволю побегать по товарному парку, и он настолько привык, что позабыл об отъезде. Женившись, дядя от нас ушел, и они с женой какое-то время перебивались у ее родителей, а потом перебрались в поселок при железнодорожной станции и стали строить дом. Видел я Терентия Ивановича тогда крайне редко, скучал по нему и, когда он выбирался к нам, не отпускал его домой.
— Живи с нами, — просил я его. — Живи, а?
Он терпеливо объяснял, что теперь у него есть другой дом и он должен жить там. Я это понимал, но мне так хотелось, чтобы дядя всегда был рядом.
Моя мать слышала это, а после как-то виновато глядела на меня и вздыхала, вспоминая, верно, своего мужа — моего отца, который оставил нас, уехал и жил неизвестно где.
Когда у Терентия Ивановича появился сын, он перестал к нам даже наведываться, и я не видел его, можно сказать, годами, знал только, что он продолжает строить дом и что ему очень некогда. Бабушка с моей мамой теперь говорили о кирпичах, досках, о самане и о том, что надо продать картошку и набрать немного денег для Терентия Ивановича.
— Эта стройка все силы вытянет, — сказала как-то бабушка и печально покачала головой. — Ни купить, ни достать...
Мать только вздохнула.
Жили мы тем, что приносил огород, и, наверное, помогать Терентию Ивановичу было просто нечем, но бабушка с матерью все что-то подсчитывали, прикидывали, и ухитрялись выгадать десятку-другую. Через три года родился и второй сын, а дом все еще не был закончен. И постепенно от всех этих разговоров о кирпичах и деньгах, от мыслей о том, что дядя не может приходить к нам, будучи постоянно занят, я возненавидел даже само слово «стройка». Теперь-то я понимаю, что у Терентия Ивановича не было другого выхода; он должен был поставить дом, поскольку обзавелся семьей, что ему было тяжело, и он, стараясь вырваться из нужды, трудился день и ночь. Ему было не до нас, рассчитывал он только на себя: помогать было некому. Наверное, живя так и работая, он огрубел, озлился; и, когда он появился в деревне, я не узнал его: он поминутно ругался, был каким-то беспокойным и говорил только о стройке — о крыше и наличниках. Меня он, казалось, даже не заметил, не спросил ни о чем, как бывало прежде, и, поговорив с бабушкой, вскоре ушел.
— Ну, я пошел!
И сердито, безнадежно махнул рукой
Наверное, ему снова нужны были деньги.
Прошло еще несколько лет. Терентий Иванович достроил кое-как дом, но тут ему снова пришлось заниматься стройкой: моя мать ушла из деревни, стала работать на станции и взяла участок. Терентий Иванович приходил после работы, копал яму под фундамент, а потом мы с ним вместе и сложили его. Я подносил кирпичи, колотил раствор, а Терентий Иванович пригонял кирпич к кирпичу. В один летний день собралась толока, и к вечеру стояли стены, и к осени, поставив стропила и кое-как укрыв, мы перешли в незаконченный дом. С нами жила и бабушка, потому что времянка грозилась вот-вот упасть. Огород остался за бабушкой, и это нас спасало, потому что денег не хватало, а разговоры остались прежние: о горбылях, о досках и о том, что надо выплачивать взятую ссуду. Мать моя, кроме основной работы, бралась стирать белье кондукторскому резерву, и от этой бесконечной стирки в доме было сыро от пара; ей почему-то всегда не везло: или же белье пересыхало, или же, наоборот, долго не сохло, а бывало, что падало с веревок на землю, когда она развешивала на улице, и приходилось стирать заново. Деньги за эту работу были небольшие, и у нас по-прежнему где-то не хватало, рвалось и никак не получалось. Впрочем, так жило тогда большинство.
Дом Терентия Ивановича стоял на другом краю поселка, и я часто наведывался туда, но, когда бы я ни приходил, дяде было не до меня: он то пилил, то строгал, и все достраивал, пристраивал, ругаясь часто и зло и покрикивая на сыновей, которые, как ему казалось, не слушались. Он даже курил торопливо, нервно... Постепенно я понял, что оказываюсь всегда некстати. И стал заглядывать все реже, а после того как однажды он ударил старшего сына, перестал ходить вовсе.