Урок

Затем, как и советовала мне Эмма Сазонова, я нашел журнал с более ранней публикацией этих стихов, там было четверостишие, которое отсутствовало в книге: «Он умер где-то вдалеке, больной, оболганный, в тоске. Но сколько там ни горести, а ни пятна на совести». Судя по печальным этим строкам, Римма Казакова полагала, что Щеколдина нет в живых, когда писала балладу. Так оно и было — узнал я уже потом — после выхода журнала с «Балладой о хранителе музея» Щеколдин (он находился тогда в Москве, искал исчезнувшую воронцовскую библиотеку) поехал к поэтессе, сообщить, что он не умер, «больной, оболганный, в тоске».

После «Елок зеленых» я раскрыл книги писателей, воевавших в Крыму, — Леонида Соболева и Ильи Вергасова. В них тоже говорилось о Щеколдине — о том, как он спасал в годы войны «мильярдный» дворец. Илья Вергасов был тогда начальником штаба партизанского объединения, а затем командиром партизанского района в Крыму. Это и сообщает особую документальную и нравственную ценность его свидетельствам. Он твердо удостоверяет, что после того, как в Алупку вошли наши войска, «командующий фронтом маршал Толбухин публично поблагодарил Щеколдина и его сотрудников за спасение уникального сооружения, ценных полотен выдающихся мастеров живописи». В книге этой — «Крымские тетради» (издание 1969 года, «Советский писатель») — Вергасов рассказывает о встречах со Щеколдиным в трагические дни, когда фашистские войска наступали, говорит он и о том, как доходили до партизан странные слухи о шефе-директоре Воронцовского музея, и только после войны, восстановив по рассказам очевидцев картину деятельности Щеколдина на этом посту, он понял истину о «замечательном человеке». Тем, кто хочет узнать подробнее, как удалось Щеколдину спасти дворец-музей, украшающий сегодня Алупку, стоит обратиться к книге Вергасова (Щеколдину посвящены в ней страницы 143–156).

Теперь, после ознакомления с литературой, рекомендованной мне по телефону Эммой Сазоновой, мне оставалось пойти в Большой Черкасский переулок и найти тот самый разборно-обменный фонд, где будто бы лежит, пылится бесценная библиотека Воронцовского музея.

Когда-то, до революции, во дворах этих были торговые склады, потом их заняли различные конторы. Дома стали похожи на обшарпанные чемоданы с обилием разномастных наклеек, на чемоданы, которые больше никто не возьмет в дорогу. Сегодня удивляет некоторый контраст между сохранившимся с тех пор обилием деловых вывесок и пустотой дворов, оживление вносят машины, подъезжающие к похоронному бюро. Разборно-обменный фонд и оказался как раз напротив этого учреждения.

Мне отворила пожилая сухощавая женщина с милым, интеллигентным, чуточку настороженным лицом. Узнав, что я зашел по поводу воронцовской библиотеки, она быстро назвала себя:

— Ветроградская Елена Всеволодовна. Щеколдин говорил тогда со мной, я письмо получила от него недавно из Ставрополя.

— Что вы думаете о Щеколдине?

— Замечательный человек, — ответила она твердо, и я понял, что женщина эта не станет лукавить, а честно и безбоязненно покажет мне редкостное сокровище, если оно действительно находится тут, в бывшем мануфактурном складе, сумрачном и тесном.

И она показала.

Мы остановились перед маршем лестницы, поднимающимся от пола к потолку. Когда-то, в купеческие времена, лестница эта, должно быть, вела на заветные антресоли, теперь же, обрезанная потолком, она была лестницей в никуда, и вот ее-то ступени и были уставлены доверху штабелями книг.

Они лежали, как живописные, различной величины камни, уложенные искуснейшим мастером, — ни тончайшего зазора, переплет к переплету. Были тут и фолианты, торжественные и большие, как старые мраморные плиты, и изящные, с ладонь, томики, и книги, похожие на поросшие мхом тысячелетние глыбы. И казалось, это каменеют в забвении века… Было очевидно, что отсюда не вытащили за десятилетия ни единой редкости, да и не вытащишь, не разрушив тяжкого монолита. Бабель назвал книги «могилами человеческого сердца», тут это определение утрачивало литературность, метафоричность, действительно, могила человеческого сердца.

— Вот… — сказала Елена Всеволодовна и повела меня в соседнее помещение. — Вот… — Я увидел такую же, от пола до потолка, живописную кладку. — И вот… — Мы пошли дальше. — Это уже русские, четыреста из них мы вернули в Алупку, не больше…

Потом она показала мне письмо из Ставрополя, от Щеколдина:

«Я был у Вас и разговаривал с Вами по поводу возвращения библиотеки Воронцова в алупкинский дворец-музей. В эти дни я искал библиотеку по всей Москве и наконец нашел ее, встретив Вас, для меня это было большой радостью. Сообщите мне, пожалуйста, и как только можно поскорее:

1. Все ли книги находятся в Вашем отделе разбора? Их было 25–30 тысяч томов. Библиотечный зал дворца-музея, по моему настоянию, распоряжением Министерства культуры СССР ремонтируется. Ремонт заканчивается. На полках зала помещалось 25 тысяч томов, остальные были в библиотечной башне дворца-музея.

2. Есть ли возможность возврата хотя бы этих 25 тысяч томов?

3. И как скоро?

4. Что для этого требуется?

Уважаемая Елена Всеволодовна, ответьте мне! Я буду Вам чрезвычайно благодарен!»

Это деловое, с параграфами, суховато-лаконичное письмо дышит, показалось мне, подлинной страстью. Я посмотрел на Ветроградскую:

— И вы не вернули?

— Они… — женщина задохнулась, — они, в Алупке, хотят не книги… им нужны муляжи… для вида… а нет у нас м-м-муляжей. — Чувствовалось, что она страдает. — Их делают в мастерских. А у нас — это…

И тут меня кольнуло, что, быть может, это стало ненужным именно в силу совершеннейшей бесценности, фантастической редкостности, стало ненужным потому, что оно, по существу, почти нереально, как нереальна жар-птица. Вот если бы она чудом, ослепив меня, залетела вечером в комнату, я постарался бы выдворить ее побыстрее: мне покойнее и уютнее читать, отдыхая от дневных трудов, детектив в локальном освещении торшера. Может быть, это, косно тяжелея в бесценности, вышло из моды, как вышли из моды вещи из чистого золота?..

Но нет же, нет! Ведь это — не вещь! Я посмотрел опять на живописную кладку и подумал, что замуровано в ней? Чья мудрость? Чья печаль? Чья надежда? Чьи сердца? Потом вернулись мы в первое помещение с лестницей, ведущей в никуда, на которой в летаргической неподвижности покоилось сокровище Щеколдина. И я подумал: что испытал он, увидев эту лестницу? Не воскресила ли в ту минуту его память иную лестницу — темную, опасную, потайную, по которой он поднимался в башню, устраивая в относительной безопасности редчайшие издания и замирая при этом от мысли, что сюда могут нагрянуть фашисты?..

Я посмотрел на Елену Всеволодовну:

— Известно хотя бы, что лежит на этой лестнице?

— Нет… — И опять по ее лицу видно было, что она страдает. — Вы поймите, мы — разборно-обменный фонд. К нам это попало…

Я понимал: в бывшие мануфактурные склады залетела жар-птица. Факты, о которых рассказала мне по телефону Эмма Сазонова, подтвердились, как пишут в официальных ответах, полностью. Теперь оставалось поехать в Ставрополь, повидать самого Щеколдина.

Идти к нему нужно мимо южных белых домиков, по обрывом бегущей улице; кажется, что вот-вот откроется морс… Конечно, моря нет, но томительное, хотя и обманчивое, ощущение его радует, наверное, Щеколдина, напоминает Крым.

— С чего началось мое беспокойство о библиотеке?

Ему шестьдесят семь, а седина какая-то молодая, такая обаятельно юная седина бывает иногда у тридцатилетних.

— Ну вот, был я в краю, от Крыма далеком, и получил письмо от Марии Павловны Чеховой. Посмотрите… — Бумаги у него в идеальном порядке. — «Благодарю Вас, Степан Григорьевич, за память обо мне… В доме-музее А. П. Чехова абсолютно ничего не изменилось, посещаемость растет… Теперь о Воронцовском дворце. В нем теперь государственная дача, для посещения публикой он закрыт… Увидимся с Вами, дорогой, наговоримся вдоволь. Не падайте духом». Духом я не пал, а покой потерял. И первая мысль была почему-то о библиотеке. Ведь каждую из этих тридцати тысяч книг я держал в руках не меньше трех раз. В середине пятидесятых годов, когда Воронцовский дворец опять был открыт как музей, я поехал в Алупку уже отсюда, из Ставрополя, где обосновался с семьей, работал экономистом. Я ведь по образованию экономист, а не искусствовед или музейный работник, ну, да об этом потом… Поехал в Алупку, а библиотеки там нет. Пока дворец переживал метаморфозы, ее с картинами и статуями отдали куда-то. Художественные ценности обнаружились в местах хороших, обошлись с ними любовно, были они в Эрмитаже и в Музее изобразительных искусств имени Пушкина. А библиотека как в воду канула! Вышел я на пенсию и поехал в Москву — искать. Пошел, конечно, в Министерство культуры, а мне там и говорят: если узнаете, уважаемый товарищ, где она, и нам, пожалуйста, сообщите. Вот… Ходил-ходил по разным библиотекам, с Ленинской начиная, пока не нашарил в Черкасском эту разборно-обменную. Увидел… Теперь, если желаете, познакомьтесь с моей деловой перепиской. Тут не об одной библиотеке…