Когда цветут камни

От телефонного звонка Бугрин вздрогнул. Начальник штаба фронта требовал подготовить пять самых боеспособных полков для совершения марш-маневра. Из коротких фраз начальника штаба можно было понять, что маршал Жуков сейчас занят решением сложной задачи.

— Война еще продолжается. На юге Германии, а также в Западной Австрии и Чехословакии действуют немецкие части. Где-то скрываются батальоны предателя Власова…

Посмотрев сводку потерь, Бугрин установил, что самыми боеспособными по численному составу оставались полки, в которых были созданы штурмовые отряды. Он назвал пять полков, в том числе и полк Корюкова; Жукову были нужны полки, способные решить любую боевую задачу.

В это время полк Корюкова уже начал разоружать фашистский гарнизон имперской канцелярии.

Капитан Лисицын привел к Вербе, принявшему командование полком, большую группу имперских чиновников, взятых в подземелье канцелярии. Среди них были личные телохранители Гитлера и Геббельса. Пьяный Шульц все еще с ужасом озирался по сторонам. Его страшила черная куча пепла, извлеченная вместе с трупом Гитлера из ямы.

Лисицын сказал Вербе:

— Я допытывался, где Борман, — молчат. А вон тот, — Лисицын показал на Шульца, — говорит, что Борман ушел неизвестно куда.

— А Геббельс? — спросил Верба.

— Геббельс уже труп. Весь обгорел. Но его помощники помогли опознать… «Сибирь, Сибирь», — говорят. Боятся Сибири, как смерти. А я им говорю: много захотели — в Сибирь. Я коренной сибиряк, у нас в полку много сибиряков. Воздух в Сибири чистый, и жалко, если вы таким воздухом дышать будете…

— Ладно, — прервал Лисицына Верба. — Веди их, куда надо, и возвращайся.

Осмотрев двор имперской канцелярии, Верба спустился в подземелье. Из каждого отсека несло вином, жженым мясом и тухлыми яйцами.

— Кто там ходит? — послышался голос из темноты.

Это Туров. Зажав голову руками, он сидел на перевернутой бетономешалке (до последних дней здесь не прекращалось строительство подземных нор). Под ногами у него — открытая бутылка вина.

— Туров, что с тобой?

— Расстроился, товарищ подполковник. Понимаете, Гитлера упустил, а он не должен был уйти от меня. Геббельса прозевал, а он тоже не должен был уйти от Кольки Турова, гвардии рядового разведчика. Вникаете? А эту шушеру-мушеру я не стал брать. Вникаете?

— Я-то вникаю, а ты зачем пьешь эту дрянь?

— Это не дрянь, товарищ подполковник. Это из личного запаса самого Геббельса. К Гитлеру я заходил в кабинет и в спальню, у Гитлера этого нет. Он непьющим был, паразит, а вот я пьющий. Вникаете? Захожу к Геббельсу, тут проводник-немец, высокий такой майор и по-русски знает, вот он мне и показал, где Геббельс. Каморка у него в четыре угла. Четыре девочки мертвые лежат, отравил он их, гад, а под кроватью бутылка. Вникаете? Душно в каморке, потому я перебрался сюда и пью эту жидкость для утешения души. Ничего, градусы есть…

— Отдохнуть тебе надо, Туров. Пойдем-ка лучше со мной, — сказал Верба, трогая разведчика за плечо; оставлять его здесь нельзя: свалится и задохнется в этой духоте.

— С вами я хоть на край света, — согласился Туров. — Вот только командира из вас не получится. Другой бы сейчас скомандовал мне: «Кругом, бегом, марш!» А вы уговариваете.

Они вышли из подземелья и остановились посреди двора у большой кучи бумаг. Уже начало светать.

— Вот тут и отдохнем, — предложил Верба.

— И правда, тут хорошо, как под копной сена… Значит, не успели они спалить эту бумагу, — сказал Туров, садясь рядом с Вербой.

Верба лег на спину: ему стало плохо, сильно кружилась голова и тошнило. Туров уложил его на кипы бумаг, попытался расстегнуть ему воротник.

— Спасибо, спасибо, мне и так хорошо.

Над двором имперской канцелярии еще столбилась кирпичная пыль, кружился пепел; небо, как помятый парус на слабом ветру, качалось и серело в глазах Вербы.

— Эх, товарищ подполковник, много хороших людей мы потеряли из-за этих вот паразитов, что тут укрывались. Обидно, и зло берет. И душа кипит от этого. Максима Корюкова, командира полка, — он земляк мой — как изрешетили!

Верба все глядел в серое, чуть светлеющее небо.

— Или вот хотел я вам воротник для облегчения дыхания расстегнуть, — продолжал Туров, — а пальцы мои прилипли к воротнику. Значит, кровь у вас.

— Это пустая царапина.

— А в голенище у вас два отверстия, входное и выходное. Тоже царапина?

— Кость не тронута, а мякоть быстро заживет.

— Вот я и думаю, какие на свете есть люди: своей боли не чувствуют, а за чужую покоя себе не дают.

Во двор вкатилась обшарпанная штабная полуторка. К Вербе подбежал начальник штаба:

— Товарищ подполковник, есть приказ, грузимся на машины. Срочно.

Верба поднялся. Полк получил боевую задачу, надо быть на ногах.

Вслед за машиной во дворе имперской канцелярии показалась походная кухня. Тарахтя колесами и дымя трубой, она разносила по двору запах аппетитного завтрака.

— Есть плов, есть плов… Получай! Быстро получай! — звал Тиграсян своих однополчан. Сегодня у него большой остаток в котлах. — Плов, баранина… Кому погуще, кому пожирней!..

Тиграсян знал, кто и что любит. Как не знать — всю войну в одном полку! Сегодня еще не получили своих порций старшина Борковин (он любит жирное мясо), Надя Кольцова (всегда просит поскрести у самого дна, чтобы с пригаринкой), солдаты Рогов, Файзуллин…

Предчувствовал Тиграсян, что многие сегодня не придут к нему, однако не хотел верить в это и потому звал, звал… С горечью и болью смотрел он на большой остаток плова в котле.

— Заполняй до краев, — сказал ему Туров, протягивая свой котелок. — До краев, со стогом…

— Хорошо, Туров, молодец, Туров, можно два стога, можно три стога. Гвардии майор всегда говорил: корми, Тиграсян, Турова, хорошо корми… Любил он тебя, Туров, любил…

— Любил?..

— Правду говорю, правду… Даже свой обед тебе оставлял вот этой кастрюлька. Помнишь? Это его кастрюлька, его…

Туров посмотрел на кастрюльку, что стояла на облучке, поблескивая чеканными буквами на боках: «МК» — Максим Корюков. Повар наложил в нее плову до краев.

— Помню… Правда… — У разведчика пересохло в горле, затряслись губы. — Земляк он мне…

— Внимание! — прозвучал сигнал трубы горниста. Он заиграл сбор, и разведчику Турову недостало времени по-солдатски, наедине с самим собой дать волю слезам.

В ямах, и воронках от бомб, на площадках и посреди улиц — всюду валялись каски, стреляные гильзы снарядов, вороха трубок и головок от фаустпатронов, лафеты пушек, перевернутые машины, танки с развороченными башнями. Словно земля выворачивалась наизнанку, стараясь вытряхнуть все это имущество фашистской армии, — смотрите, люди: гильзы без патронов, танки без башен, каски без голов!

Осела каменная пыль, установилась тишина, и Берлин стал оживать. Женщины, дети, старики с колясками и тележками возвращались в свой город. Все чаще и чаще над столицей Германии проглядывало солнце. Во дворах появились играющие дети. Стайками, точно воробьи, слетались они к своим отцам и матерям, которые, не веря своим глазам, смотрели на русских солдат; эти солдаты с риском для жизни снимали мины, запрятанные в проходах уцелевших домов, разряжали фугасы, замурованные под мостами и станциями метро, или выносили из подвалов и разрушенных укреплений потерявших сознание немецких пулеметчиков и фаустников.

Лежачих не бьют, мертвым не мстят!

Дня за два до салюта победы генерал Бугрин, проезжая через Тиргартен, остановился перед колоннами рейхстага. Его внимание привлекли солдаты, высекающие на каменных стенах названия своих городов и селений, свои имена. Солдаты, кажется, ничего не хотели от немцев кроме сохранения этих надписей. Каждый удар отдавался звонким эхом в пустой каменной коробке огромного здания. Бугрину показалось, что камни поют.

— Слышишь? — спросил он шофера.

— Слышу, — ответил шофер.

Побывав в войсках, расположившихся на окраинах Берлина, Бугрин заехал сначала во фронтовой госпиталь, затем в армейский. Сегодня он хотел навестить солдат, которые участвовали в рейде по ликвидации фашистских войск в лесах южнее Берлина.