Добавить в цитаты Настройки чтения

Страница 58 из 65

Яд иронии разъедает душу, но глаза видят ясно, и руки действуют сноровисто. Сомов много и плодотворно работает. Новая грань его творчества – парадные портреты, но здесь он явно проигрывает Валентину Серову, ибо ему не хватает академического стиля и психологической дотошности.

Стихия Сомова в другом – в мире арлекинад, где его психический тип находит полную свою адекватность. Шалости и лукавство, фейерверки и поцелуи, объятия и игра в любовь. Вот это истинная сфера художника, в которой он и сам может всласть погримасничать и поиронизировать.

Сергей Маковский справедливо заметил, что «сомовская гримаса» над жизнью «кажется бесстыдством людям не тонким».

Но, позвольте, не может же художник угодить всем сразу?! Есть люди образованные и тонкие, знающие художественные традиции и историю культуры, умеющие сравнивать и проводить параллели, для них «гримасы» Сомова вовсе не гримасы, а настоящее искусство, они в состоянии оценить особый сомовский взгляд. Людям же грубым, малообразованным – впрочем, как и натурам, чурающимся рафинированности, – Сомов, конечно, чужд. Более того, он вызывает у них отвращение. Для таких людей картины Сомова всего лишь «ужимки и прыжки».

Кстати, не худо бы вспомнить, как классифицировал иронию Александр Блок. Он считал ее «болезнью личности, болезнью индивидуализма». И это справедливо, ибо развитой индивидуум избегает серьезного взгляда на окружающий его мир, так как мир этот безумен. Мир полон парадоксов. Мир захлебывается от несправедливости и насилия. В мире зияет трещина, и она проходит через сердце каждого мыслящего человека…

И вновь от общих рассуждений к Сомову. С возрастом у художника начинает открыто звучать чувственная нота. Появилась на полотнах блуждающая улыбка. Все более сгущается «атмосфера «чувственной неги», «грешных снов».

«Эротика Сомова… – писал Сергей Маковский, – эротика бывшей жизни, воспринятая холодно-интеллектуально глубоко современным художником и претворенная им в чувственность неожиданно-наивных и тем более искушающих намеков».

Другие исследователи творчества Сомова отмечали, что его интеллектуализированная эротика носит порой характер издевки. Не случайно одна из картин называется «Осмеянный поцелуй» («Драгоценная жемчужина» – так назвал ее Бенуа). Тут налицо не жеманный, а истинный темперамент, почти зов плоти: кавалер целует не губы, он впивается в грудь дамы. На эту пару, впадающую в экстаз, смотрят из-за кустов забавные человечки. Они смеются над страстью прижавшихся друг к другу молодых людей. Смеются над любовью, для них это всего лишь игра. Игра вроде серсо.

Все больше персонажи Сомова приобретают черты театральности. Над ними вспыхивают радуги и рассыпаются огни фейерверков (уж не чеховская ли это живописная парафраза: «Мы отдохнем! Мы услышим ангелов, мы увидим все небо в алмазах…»?), но одновременно на этом празднике жизни возникает суровая тема рока (за все надо платить!). Художник дает ясно понять, что Арлекина, Пьеро, Коломбину в финале ждут слезы и страдания.

Разбирая творчество Сомова, Михаил Кузмин писал в 1916 году:

«Беспокойство, ирония, кукольная театральность мира, комедия эротизма, пестрота маскарадных уродцев, неверный свет свечей, фейерверков и радуг – вдрут мрачные провалы в смерть, колдовство – череп, скрытый под тряпками и цветами, автоматичность любовных поз, мертвенность и жуткость любезных улыбок – вот пафос целого ряда произведений Сомова. О, как не весел этот галантный Сомов! Какое ужасное зеркало подносит он смеющемуся празднику! – Comme il est lourd tout cet amour leger. (Как тяжела ты, легкая любовь!)





И только нежные шелка, да бабочки, да завитки цветов… цветут на этой земле, исполненной тления. Если бы с художником не совершился переворот к человечности, благости и свободе, замечаемой за последние годы, можно было бы задохнуться в этой почти демонической атмосфере мертвенной игры и автоматического эротизма. Сама природа его беспокойна и почти неестественна: ветер гнет тонкие деревья, радуга неверно и театрально бросает розовый свет на мокрую траву, ночное небо вспорото фейерверком. Фейерверк, радуга, иллюминация -¦ любимые темы Сомова. Маскарад и театр, как символ фальшивости, кукольности человеческих чувств и движений, привлекают часто художника. Ироничность, почти нежная карикатурность любовных его сцен бросается в глаза. Тихие прогулки, чтения, вечерние разговоры овеяны летучей мертвенностью, словно к фиалкам примешивается слабый запах тления. Сама «Жар-птица», где Сомов сумел соединить Персию, Россию, XVIII век и пронзительную новизну, не более как божественная тряпочная кукла. Какой-то бес подталкивает все время художника, словно ему попал в глаза осколок волшебного зеркала из сказки Андерсена…»

И кузминский вердикт: «Смерть – вот чего боится Сомов, откуда его насмешка и отчаяние и опустошенный блеск…»

Через год после этих слов Кузмина грянула революция. Октябрь как-то бережно обошелся с Сомовым: гонения и репрессии обошли его стороной. В 1918 году на собрании Академии художеств он даже был избран на должность профессора Высшего художественного училища по живописному отделению. Звания академика Сомов был удостоен еще в 1913 году за «известность на художественном поприще». Должность, данная Сомову при Советах, давала право на академический паек, и поэтому художник избежал голода в первые трудные советские годы. Михаил Кузмин записывал в дневнике, как в январе 1921 года Сомов «рассыпал муку, не справился с пакетиками…».

Певец маркиз в очереди за мукой – это уже историческая ирония!..

В связи с революционными переменами Сомов пытался несколько переориентироваться в своем творчестве: отвернулся от Франции, от Арлекинов и Пьеро, от галантных кавалеров и изящных дам и обратился к России, к ее бесконечным просторам (картина «Лето» и другие). В «Летнем утре» (1920) появляется настоящая русская крестьянка, хотя скорее все же не крестьянка, а пейзанка. Нет, право, не дано было Сомову стать живописцем социальных изменений, современные реалии по-прежнему были ему чужды.

Можно смело предположить, что, если бы Сомов остался в советской России, то непременно погрузился бы в тягчайший творческий кризис, но сама судьба пришла ему на помощь. В конце 1923 года он отправился сопровождать выставку русского искусства в Нью-Йорк. И в Россию уже не вернулся.

На Западе – сначала в США, потом во Франции – Сомов не пропал. Было много заказов. Несколько выставок. Он не изменил своему устоявшемуся стилю и образу жизни: постоянные встречи с интересными людьми, рестораны, музеи («…прелестный Фрагонар…»), театры («…весь спектакль был прескучный и все, как везде на ревю: голые бабы… это нисколько не соблазнительно, скорее напоминает мясную лавку…»; «вечером – опять в театре, опять Моцарт и опять очарование…»).

В эмиграции Сомов много читает и перечитывает («Он – Пруст – великолепен и мучителен…»; «Начал читать ремизовскую «Взвихренную Русь». Противно пишет, с вывертом, кривляньем… слезливо»).

«Буквально с жадностью и в лихорадке проглотил «Бесов» Достоевского. Я не читал их лет 25. И сейчас читал как новую вещь. И что это за грандиозная книга. Может быть, лучший роман в мире… С грустью сознаю и вижу, как мало я знаю нашу отечественную литературу! Многие вещи Достоевского не читал! А это позор и стыд!» – признавался Сомов в письме к сестре от 13 ноября 1927 года.

Круг чтения у Сомова широк. Помимо Пруста и Достоевского – Чехов, Лесков, Гёте, Рабле, «Воспоминания Авдотьи Панаевой», «Дни Турбиных» Булгакова… Перечитывает Сомов и старые книги, в частности с восторгом «Анну Каренину»: «Можно считать первым романом всех времен и народов!»