Страница 4 из 11
– Нет, как раз это очень ко времени, – возразила Лопырева, – и наш инициативный комитет хотел бы заняться…
– Да никто из депутатов и ни одна фракция не станет пиариться на картине Сурикова, – ответил Герман, – это не та тема.
– Не заинтересуются?
– Думаю, нет.
– Но сигнал в наш комитет…
– Но ваш инициативный комитет не обязан реагировать на всякую ахинею. Раиса Павловна, вот вы же не стали на тот случай с куклами-голышами реагировать? И правильно. Кто-то там усмотрел пропаганду сексуальности среди детей в виде продажи кукол-голышей. Но вы же не зацепились за это, потому что…
– Ой, там так все половинчато, – Раиса Павловна махнула рукой, – куклы для детей… дети же играют, примеряют куклам новые платья, а значит, раздевают кукол. А потом одевают. И как тут провести грань – если дети раздевают кукол, почему нельзя голышей продавать? Там же нет никаких половых признаков, просто тельце из пластика. Да у меня у самой в моем детстве имелась кукла-голыш. Причем мальчик. Отлично я ее помню, купалась с этой куклой в ванне вместе. Голыш без половых признаков, там даже попка особо не была обозначена, ну, в смысле двух половинок. Так, общая гладкость.
– Ну вот, инициативный комитет не стал реагировать на голышей. И это тоже оставьте.
– Но тут идет речь о подавлении инакомыслия. И в юные головы в ходе экскурсии закладывается идея…
– Сильная картина, висит в Третьяковке, а Суриков – великий русский художник, – сказал Дорф. – Раиса Павловна, я вам так скажу, – моя профессия – пиар и масс-медиа. Пропиарить можно что угодно, даже эту вот вашу идею. Но игра не стоит свеч. Много шума будет и – ничего.
– Вы так думаете, Герман? – Лопырева взглянула на часы – антикварные, в дубовом футляре, стоявшие в углу кабинета.
– Я в этом уверен. А вы что, куда-то торопитесь?
– Да нет, хотя так, какая-то усталость. – Раиса Павловна поднесла руку к глазам.
– Да, я сам как лимон выжатый, – кивнул Герман Дорф. – Я вообще-то страшная сова – у меня к вечеру как раз пик активности наступает. А тут что-то начал сдавать.
– Вы так молоды, вам ли это говорить, – Раиса Павловна откинулась на спинку кресла. – Ну так какой ваш окончательный совет?
– Забить.
– Забить?
– Такая организация, как ваш Инициативный комитет, не должна размениваться на всякие мелочи.
– Но работа с подрастающим поколением – это не мелочь.
– Ну а какие можно выдвинуть инициативы? Что, убрать «Утро стрелецкой казни» в запасники? Или не проводить со школьниками экскурсии в Третьяковке? Или не рассказывать о содержании и смысле картин?
– Не акцентировать…
– А они будут акцентировать. Вопреки. Вы что, предложите штрафы за это вводить, как вот предлагали штрафовать за употребление иностранных слов? Или в тюрьму сажать?
– Нет, но…
– Мой совет – все это положить под сукно, эту кляузу, – сказал Дорф.
Раиса Павловна Лопырева поджала тонкие губы. Потом снова глянула на часы в углу кабинета.
Герман Дорф вытянул ноги и рассматривал свои дорогие лоферы из кожи игуаны. На лице его была написана скука.
Раиса Павловна вздохнула и швырнула документ в мусорную корзину.
Глава 5
Марта
В пыльной и облезлой съемной однокомнатной квартире, расположенной на первом этаже хрущевки в районе метро «Динамо», жизнь била ключом.
Квартиру снимала Марта – женщина, уже не молодая, но весьма и весьма энергичная. Когда она появлялась в своей съемной квартире, то там все так и кипело – вещи летели в разные стороны, одежда падала на пол, в ванной, катастрофически лишенной ремонта, шумел душ.
Марта мылась в душе и напевала: ла-ла-ла…
У нее полностью отсутствовал слух, да и голоса не было, но это ее никогда не смущало.
Ла-ла-ла-ла…
А город пил коктейли пряные…
Виновата ли я…
Ай-яй, в глазах туман, кружится голова…
Ромашки спрятались, поникли лютики…
Лаванда, горная лаванда…
И еще десяток песенок, точнее отрывочных куплетов, потому что кто их, эти песни, до конца поет, кто знает все слова?
На полу, давно не метенном, жаждущем пылесоса и уборки, валялась одежда, нижнее белье.
Это словно помеченная тропа от входной двери к душу. Марта всегда раздевалась на ходу. Деловито пританцовывая.
Останавливалась на секунду возле зеркала в прихожей, шарила в косметичке, доставала разные губные помады и начинала красить рот – пробовать, какой цвет лучше, какой ярче.
Так и не выбрав, она шла в душ мыться. Смывала там, стирала помаду с губ, чтобы затем начать все сначала.
Вечер, вечер, вечер в квартире у метро «Динамо»…
Вечер ведь только начинался.
После душа Марта включала электрический чайник на крохотной грязной кухне, заваривала чай – покрепче. И ела шоколадные конфеты. Пусть от нее пахнет шоколадом и ванилью. Она ведь…
Да, она ведь – слааааааааа-ааад-кая женщина…
Страаааааа – аааааа-анннная женщина…
Эта женщина в окне…
Милая моя, солнышко лесное…
А ты такой холодный, как айсберг в океане…
Ты – морячка, я – моряк…
Сердце, тебе не хочется покоя…
После чая и конфет Марта открывала стоявший в комнате старый шкаф и начинала одеваться, прихорашиваться.
Дверь гардероба заслоняла ее и от комнаты, и от окна. Никого не было в квартире, но так уж повелось, так она привыкла.
Затем она отступала от шкафа и шла в прихожую смотреться в большое зеркало.
Крупная, с очень широкими боками и толстым задом, с тяжелой выпирающей грудью, – она была облачена в черную короткую комбинацию.
Возле зеркала, поставив ногу на маленькую скамейку, она начинала свой вечерний ритуал – надевание чулок.
Чулки всегда черные, иногда гладкие, иногда в сеточку.
Марта любовно и бережно доставала их из пакета, почти каждый раз новую пару. Встряхивала, потом засовывала внутрь руку, щупая и наслаждаясь фактурой.
Затем, кряхтя, потому что бока и грудь мешали, она наклонялась, ставила ногу на скамейку, просовывала ступню внутрь чулка и…
Ох, волшебный момент!
Нет, не нога скользила внутрь, это чулок скользил вверх по ноге, обтягивая широкую щиколотку и крепкую ляжку.
Марта долго, с чувством, любовалась на свою ногу в черном чулке, а потом ритуал повторялся.
Надев чулки, она еще долго вертелась перед зеркалом – и так, и этак, гладила себя по полным крутым бокам, втягивала живот.
Под такие чулочки, конечно, нужны туфли на умопомрачительных шпильках. Этак сантиметров двенадцать. Но не девочка ведь уже, не двадцать лет. Порхать на каблуках при таких габаритах тяжко.
А потому туфли выбирались на каблуке низком, устойчивом, удобном. Ходить придется и стоять. Лучше уж полностью полагаться на проверенные комфортные вещи, на обувь, что не натирает ноги.
После чулок и обуви наступал еще один трепетный момент возле зеркала.
Марта начинала краситься.
Она долго колдовала над лицом, сначала накладывала «базу» под тональный крем для гладкости кожи. Затем уверенными движениями наносила на лоб, щеки и размазывала круговыми движениями саму «тоналку».
Съедала еще пару конфеток, давая тональному крему впитаться. Затем густо и обильно пудрилась.
После этого подводила брови. Придирчиво выбирала тени для глаз – почти всегда перламутровые – и накладывала их широкими щедрыми мазками.
Не штукатуриться, а краситься…
Вот так, вот так, вот так…
Накладные ресницы она красила тушью густо-густо и очень-очень долго. Взмах, взмах… И вот ресницы почти совсем как кукольные – такие длинные, такие густые.
Марта с удовольствием взирала на свои пухлые щеки и тыкала пальцем в баночку с румянами – чуть-чуть оттенить вот тут на скулах, а то щеки толстые, хотя и нельзя назвать их обвисшими.
После Марта надевала парик. Свои волосы – это свои, от них, конечно, никуда не денешься, но вот этот белокурый парик, это просто чудо что такое.