Страница 13 из 15
И так, между картами, рюмками, исходящей паром и соком рыбой и лукавой переглядкой с Ирмой оказалось, что пан Роберт знает о происхождении Якоба Иозефовича куда как больше, чем его коллега Остатнигрош; «и вообще, геноссе, вы больше наш, чем (брезгливый кивок в сторону раскрасневшегося Йоси) их».
Ноябрь 1939 г. Ровно
К великому большевистскому празднику 7 ноября, который впервые отмечался на «воссоединённых» землях, ещё похолодало и посыпал негустой, крупными хлопьями снег. Впрочем, к особенностям местной погоды Войткевич особо не присматривался: у всех служб области и всех партийцев хватало предпраздничных забот. Торжества проводились, что называется, по полной программе: тут тебе и военный парад (а на трибуне, средь почётных гостей — и германская делегация), и многолюдная демонстрация трудящихся, и митинг со всенародным утверждением приветственного послания ЦК и лично товарищу Сталину (конечно же, на особом коммун-языке, которого честно не понимали три четверти здешнего «народа»), и приём (названный партхозактивом), и концерт, и банкет.
А для всего этого требовалось — сами понимаете, что; а конкретно требовалось от директора пищекомбината перевыполнение мыслимых и немыслимых планов для обеспечения праздничных столов не столько собственно народа, сколько лучших его представителей. Ну и, конечно, беззаветных слуг то ли народа, то ли этих представителей — короче, специальных товарищей. Пришлось на целых две недели отложить в сторону самые драгоценные занятия: читать немецкие и польские, и русские дореволюционные книги, оставшиеся по наследству от предыдущего владельца квартиры, и слушать мощный «телефункен», который ловил всю Европу.
Когда пищекомбинат и лично товарищ Войткевич оказались положительно отмеченными, пусть и в том числе, но на высоком уровне, Яша заслуженно и совершенно добросовестно сорвался в недельный загул.
Что происходило во время этого загула, Яков помнил смутно. Какими-то яркими, но разрознёнными картинками, которые ещё к тому же имели тенденцию накладываться друг на друга. Накладывался, по-видимому, и сам Яша тоже, вот только объект под ним, счастливо повизгивая, всё время двоился — то миниатюрная смуглянка, то стройная блондинка — и обе они с некоторым удивлением, но разной эмоциональной окраской отмечали, что брит-мил а у него так и не состоялась. Были и какие-то разговоры с разными людьми и на разных языках, и в диапазоне от Ницше до нищих, от Оперы до оперов, от идолов до идеологов, от фареров до фюреров, от дел до тел — и так чуть ли не до янки и портянки. А ещё совершенно явственно, хотя без начала и без окончания, высвечивалась сцена с попыткой гоп-стопа со стороны какой-то местной шпаны, и сиё никак не относилось к фантазиям, поскольку ссаженные костомахи и «трофейный» браунинг в кармане кожанки Войткевича — сёчь надо было, дешёвки, на кого мазу тянете — были вполне реальны.
А раз так, то ни к фантазиям, ни к алкогольному бреду нельзя было причислить и серьёзный разговор, состоявшийся на излёте запоя. Разговор, начатый у невесть как оказавшегося собутыльником Роберта Шиманского, а продолженный — на чистом немецком — с Карлом Бреннером, почётным гостем, благополучно ускользнувшим от бдительности специальных товарищей.
Да что там фантазии! Яков не сомневался, что всё сказанное им и ему подробно фиксировалось и что самого его фотографировали. И в дружественном обществе штурмбанфюрера, хоть и пребывающего в штатском, Карла Йозефа Бреннера, фотографировали. Просто-таки в обнимку, потому как — вспоминал Яков — разговор тогда зашёл о Венской опере и вообще об опере, горячей любви обоих. И чуть ранее — фотографировали в ещё более дружественном обществе Ирмы, пребывающей не только без знаков различия, но и без всяких атрибутов мундира и того, что положено носить под ним. Превосходного качества — хоть из-под полы продавай любителям «клубнички» — фотографии показали ему вроде так ненавязчиво, а ещё — предъявили небольшую, но убийственную пачку стенограмм…
Так что геррен оффициерен не пришлось долго объяснять, чем это всё чревато для молодого большевика на ответственном посту, если тот вдруг не захочет понять глубинную близость своих и национал-социалистических идеалов и необходимость дальнейшего сотрудничества.
Войткевич понял.
Штурмбанфюрер, дирижируя тросточкой, сообщил ему агентурную кличку (Spiller, Игрок) и заставил вызубрить несколько рун, похожих на птичьи следы, и порядок их использования для связи и опознания.
…И правильно понял его, чуть позже, энкавэдэшный капитан, один из двух чекистов, которые в своё время напутствовали Якова Осиповича.
Только Йося Остатнигрош долго — ещё целый месяц — не хотел понимать, почему это пан директор не торопится жениться на Софочке, которая не только отдала Войткевичу всю девичью драгоценность, но и определённо намерена не далее чем грядущим летом продолжить его славный род.
Пришлось жениться, пока перемены в Софочкиной комплекции не стали слишком бросаться в глаза.
Декабрь 1939 — март 1940 гг. Ровно
Зима и в самом деле накатила холодная (хотя, конечно, не настолько, как на Карельском перешейке) и отменно снежная. Пищекомбинат, благодаря солидным запасам бурого волынского угля, от холода не страдал, трудности были только с транспортом: дороги едва успевали укатывать, и перебои с сырьём досаждали не раз. Выручали железнодорожники — до большой узловой станции в Здолбунове было всего-то пятнадцать вёрст, а Ковельская железная дорога проходила чуть ли не через всю область; и вдобавок бесперебойно работали узкоколейки до Сарн, Оржева и Костополя.
Софочка оказалась чистюлей, хозяйкой и вообще прекрасной женой, разве что излишне влюблённой и посему ревнивой. А ревновать было к чему и к кому. Пристрастился южанин Войткевич к лыжам. Точнее, к лыжным прогулкам в обществе белокурой Ирмы, оказавшейся (чего Софочка, естественно, не знала) основным его связником с разведывательной сетью. Номинально — с германской, но на самом деле, как достаточно быстро понял Войткевич, с многослойной.
Все «прогулки», совершаемые с ведома НКВД, безукоризненно легендировались и документировались непосредственно служебными мандатами и путёвками: пищекомбинату и в самом деле нужно было изыскивать новые возможности поставки сырья. И с кем только ни приходилось общаться!
Встречались им солидные, степенные, седоусые волыняки, в том числе завербованные ещё в австрийском плену в Империалистическую.
Заглядывали «командированные лыжники» в аккуратные и, как по шаблону, заполненные домашним кружевом дома слегка обрусевших чехов, которых в местечках оказалось не так уж мало. И среди этой малости — агенты чехословацкой разведки, плавно перешедшие под крыло CA. Немногочисленные, кстати, и только из разведки «политической», потому что весь персонал военной разведки со всей документацией 2-го отдела Генштаба и списками агентуры до оккупации успел перебраться в Лондон.
Были здесь и остатки польской агентуры. Но с этими разговаривать приходилось «втёмную», от имени польской разведки, на самом деле — частично уничтоженной, а частично ушедшей в эмиграцию и подполье.
Кстати, от поляков услышал Войткевич первые правдивые, а потому — особенно жуткие рассказы о том, что происходит там, за рекой, в германской зоне оккупации. Этого он не узнал ни от своих энкавэдэшных наставников, ни во время новогодней поездки по обмену опытом в Австрию и Германию, организованной «Комиссией по экономическому сотрудничеству» в развитие Московского договора. Поездки, насыщенной интересными показами оборудования (не только для пищевкусового производства), переговорами и визитами в оперу, где Яков неизменно встречался с истым, похлеще его самого, меломаном Карлом Бреннером. Поездки, во время которой его обласкали, подчёркнуто именуя «фольксдойче» и не слишком акцентируя расовый мезальянс и его происхождения, и брака. И весьма солидно «подогрели» материально, так что опись переданного и подаренного, составленная по возвращении Войткевичем (оперативная кличка Везунок) для НКВД, занимала целую страницу.