Страница 6 из 60
Балкон закончился.
Уткнулся в бортик, перебрался через него, ушел по стене, заросшей побегами, нежно среди них зазеленел.
И тогда я решил, привычный к вымыслам, что хамелеон обитал в доме по соседству, в тепле и сытости, а хозяева с затаенной гордостью показывали его гостям. У всех, мол, примитивные собаки с кошками, у них – Веспасиан в клетке, который стоит немалых денег.
Воспользовался оплошностью хозяев, пренебрег покоем и отправился в неизвестность, сам себе голова. А на свободе – кошки с помоек, несговорчивые, ободранные в боях, для которых сущая безделица придавить лапой пришельца.
На свободе – прочие опасности.
У хамелеона нет иголок, как у дикобраза. Природа не снабдила его чернильным мешком каракатицы, чтобы улизнуть от врага в непроницаемом облаке, не позволила даже, подобно скунсу, брызнуть струей с отвратительным запахом, – как же такому уберечься?
Как уберечься тому, кто не скунс-каракатица?..
Прошло немалое время, и показали по телевизору хамелеона с острова Мадагаскара, где засушливо весь почти год.
Девять месяцев его зародыш проводит в яйце под землей, затем вылупляется на свет Божий – крохотный, уязвимый, которого легко заглотать.
Ему, этому хамелеону, выделен короткий срок жизни.
Он, этот хамелеон, должен быстро возмужать к периоду дождей, разыскать в зарослях себе подобную, спариться с ней, чтобы отложила яйца, и умереть молодым – вместе с ней.
Час жизни как день.
День как месяц.
Два-три месяца – вся жизнь.
Будто и ему повелели от рождения:
– Дуй в паруса, парень, дуй изо всей силы! Проточная вода не зацветает.
И тогда я понял: хамелеон на моем балконе – он с Мадагаскара.
Когда жизнь коротка, нет времени на сомнения.
Что ему неизвестность с кошками и прочим зверьем, если выделен месяц на всё про всё, и следует прожить его быстро, наполнено и отважно.
Найти себе подобную в этом мире.
Спариться с ней.
И умереть молодым.
Когда отцветают растения в горшках…
…подсыхают и их листья.
Стоило бы наполнить горшки свежей землей, подсадить новые саженцы, стоило бы, еще как стоило, – даю шанс этим, подсохшим.
Мне дали, выпустив в жизнь, даю им и я.
Их устремления – мои устремления.
Их жажда – моя жажда, разом пересохшее горло.
Спешу с поливом, выдергиваю сорняки, поглядываю в ожидании, и они прорастают через месяцы. Набирают силу и распускают бутоны. С пестиками и тычинками, как положено, словно несказанно рады второму рождению.
Может, и мы прорастем заново – дайте только срок…
Я появился на свет в родовспомогательном заведении имени Григория Львовича Грауэрмана: Большая Молчановка, возле Арбатской площади.
Бегал в школу по этой улице.
Проходил мимо в институт и на работу.
Стоял, задрав голову к окнам, высматривал жену с новорожденным сыном.
Улетел от Большой Молчановки в дальние края – обживать иные пространства.
Вот бы им в родильном доме остеречь младенца:
– Жизнь настораживает, парень.
Вот бы им, акушерам с гинекологами, разъяснить несмышленышу:
– Ты – внутри ситуации, не промахнись.
Не остерегли, не разъяснили, на восьмой день вынесли в ненадеванный мир.
Как одолжили на время и заберут в означенный срок.
Что к этому добавить?
Когда я родился, мир был моложе на мой теперешний возраст.
Был ли он хуже до моего рождения?
Не знаю. Не уверен. Прежде не жил.
Стал ли лучше с моим появлением?
Этого тоже не знаю.
И тогда я решил собрать выпускников родовспомогательного заведения, явившихся на свет ненароком, в один день со мной. Чтобы выяснить, наконец, что мы привнесли в этот мир.
Даже сочинил в предвкушении:
"И вот мы встречаемся.
День назначен и назначено место.
Ресторан "Прага", банкетный зал на тридцать человек. Придет сорок – поместится сорок. Придет пятьдесят – поместится пятьдесят. Лишь бы пришли.
Тихо.
Никого пока нет.
Входит пожилая официантка, на меня не смотрит.
– Как будем накрывать?
– Как хотите.
– Как захочу я, так не захотите вы.
– Почему?
– Потому что, – вздыхает. – Так как будем накрывать? Сколько с души?
– Смотря какие души придут, – улыбаюсь. – Это я скажу вам потом.
– Это вы мне скажете сейчас.
Я перестаю улыбаться. Я сдаюсь. Она материально ответственное лицо, я – морально: общего языка мы не найдем.
– Не беспокойтесь, – говорю, – у меня есть деньги. И не убегу: это я обещаю.
– Это я обещаю, – отвечает она мудро и печально.
Мудро – потому что от нее никто еще не убегал. Печально – потому что пытались…"
Вот и всё.
Больше ничего не сочинил, не получилось.
Оттого и не выяснил: стало ли лучше с нашим появлением?
Да и какая теперь разница? Заполонили мир другие: им жить, им и выяснять.
– Ой, – говорят, – у тебя пятнышки на руке. Где так загрязнился?
– Это не грязь, – отвечаю. – Это старость.
Которая дана на додумывание.
Куда нас только ни заносило…
…где только ни высевали слова свои!
Сижу перед компьютером, путаюсь в его командах.
Потаённое слово рвется на волю, утешающее, восхищающее, тревожащее, но я молчу, тюкаю пальцем по клавишам, и оно проявляется на экране – не высказанным, не услышанным.
Беззвучное слово сродни недвижному бегу.
Выскакивает на экран паучок, шустрый, крохотный, деловито снует по строкам, как оценивает сюжет, замирает в верхнем левом углу, где помечено "Мой дом".
Мой дом – его дом.
Не начнет ли ткать паутину? Не уловит ли в сети букву-букашку?
Как ему без добычи?
Как мне без буквы?
Подвожу стрелку к нему, "мышкой" подаю команду, чтобы проявилось через Microsoft нечто сокровенное, быт членистоногого и его предпочтения, старательно упрятанные от постороннего взора.
Домысливать – такая сладость!
А паучок пригрелся на экране, в верхнем его углу, погрузился в паучьи дрёмы, на меня не обращая внимания, на никчемное мое занятие, прерванное нежелательным вторжением.
Мне не обидно. Мне занимательно, и потому продолжаю.
В кухонном шкафу, под раковиной, две дверцы.
Закрываются плотно, достаточно плотно, но проглядывает просвет сверху донизу, через который проникает внутрь слабая, очень слабая бледнота.
В шкафу живет малая, какая-никакая букашка неизвестного мне наименования.
Букашка – и всё.
Еды ей хватает, мест для прогулок тоже, но темновато во всякое время дня, тягостно оттого и тоскливо – так полагаю.
И всё же…
Выпадает такой момент в полдень, малый его миг, когда солнечный луч из окна пробивается через просвет между дверцами, привольно укладывается на полку. И лишь в это мгновение, необходимое для существования, покой нисходит на нее, восторг и ликование заполняют сердце букашки, которой не подобрать названия.
Можно понежиться в луче света, разглядеть саму себя, какую-никакую, даже позагорать, перемещаясь вместе со светом до полного его исчезновения, – но это уже не о букашке, это уже не о ней.
Странное дело!
Лето здесь долгое, жгучее, порой нестерпимое, но подходит зима, и начинаешь вновь тосковать по ясному небу, радоваться всякому лучу, что пробивается через прогал в облаках.
Даже к старости – всплески в душе в этот миг.
Какое-никакое ликование.
Наш сын принял решение…
… еще в младенческие годы.
– Когда вырасту, – пообещал, – стану сначала клоуном, потом матросом, а затем всю жизнь буду работать дворником.
– Почему дворником? – удивлялись вокруг.
– Встаешь раньше других, подметаешь улицу, находишь всякие колесики, пуговки, коробочки. А иначе ничего не найдешь, дворник себе забирает.
Профессия наша – сродни дворнику.
Подобрать, пока другие не опередили.