Страница 38 из 43
Было раннее утро. Час, когда служители подметали конюшни. Но никого слон на своем пути не встретил, ни одного людского голоса не раздавалось вокруг. Цирк точно вымер. Он пришел на арену, где так часто смешил публику и зарабатывал свой хлеб. Но и здесь никого не было. Тогда он повернулся и пошел из цирка.
Но улицы были так же пусты, как и цирк. Он пошел вперед, чтобы встретить хоть одного живого человека, и вдруг увидел знакомую серую толпу, которую он так хорошо знал и которая его всегда так ласково встречала. Он ускорил шаги и прошел вперед, решив, что теперь можно будет что-нибудь заработать.
Это был конец хвоста очереди в булочную. Бэби, приученный к вежливости в цирке, и в это голодное время вел себя лучше, чем люди, бранившиеся у прилавка. Он скромно стал в конце хвоста и терпеливо стал ожидать своей очереди, по привычке протягивая хобот.
Но люди испугались великана, и он стал первым.
Так, сам того не ожидая, бедный Бэби стал экспроприатором.
Гражданская война разгоралась. Я случайно зимовал в 1918 году в Москве, разлученный с моими зверями, которые остались на юге.
Половина зверей вымерла. Жена собрала эти остатки и со страшными трудностями переправила остаток зверинца в Москву. Дорогой у нее околела еще часть животных… Но среди сохранившихся был Бэби.
Как я обрадовался, когда гигантская фигура показалась из вагона в Москве. Трогательную картину представлял великан, выступавший по сугробам нерасчищенных московских улиц, в высоких кожаных с войлочной подкладкой сапогах и теплой попоне, промерзшей насквозь, в странном капоре с маской, из разрезов которой блестели его маленькие добрые глазки.
Бэби отвели место в московском Зоологическом саду.
Никогда не забуду, как, укутанный и все-таки промерзший, он плелся за верблюдом, грустно понурив голову, но не в родной Дуровский уголок, где протекало его счастливое детство среди всеобщей любви и ласки, а в холодную, неприветливую тюрьму Зоологического сада.
Я каждый день ходил в слоновник к своему другу. Ходил даже по нескольку раз в день. Он встречал меня радостно, ласкал меня хоботом, и я, опасаясь за здоровье Бэби, смотрел на громадное холодное помещение полуразрушенного слоновника с жутким чувством.
Слону было невыносимо в его новом помещении. Я сознавал, что каждый лишний день его пребывания здесь грозит ему гибелью. Слоновник не отапливался, ухода никакого не было, слон голодал. Он дрожал от холода, стоя на холодном цементном полу, без соломы, и слабел с каждым днем.
Бэби замерзал. Уже вторую ночь он не ложился. Это было явным признаком его болезни. У Бэби проявилось сознание свой тяжести. Он был слаб и знал, что если ляжет, то не в состоянии будет встать и это будет его конец: 180 пудов сделают свое дело.
Стоит пролежать великану сутки на полу, на его теле от собственной тяжести появятся пролежни, а затем последует заражение крови.
Бэби дрожал, но все же старался держаться на ногах. Ноги его отекли и казались еще толще.
Я спал дома, измученный хлопотами о своем «Уголке», когда ко мне прибежал мой помощник и мрачно сказал:
— Слон лег!
Я как ужаленный вскочил, наскоро оделся и бросился в Зоологический сад. Вбежав в слоновник, я остановился около лежащего Бэби с маленькой надеждой, что еще не все потеряно.
Он серой неподвижной массой выделялся на холодном, жестком полу. Я крикнул:
— Бэби, Бэбичка. Хо-хо![21]
Я звал его, умолял его встать.
Бэби поднял сначала хобот, зашевелил одним ухом, напряг все силы, привстал, поднявшись на передние ноги, опустился, еще раз напряг силы и снова опустился, тяжело вздохнул — и больше уже не пытался встать.
Я не помню, что я еще говорил. Я умолял его, как человека, собраться с силами и встать. Но Бэби не двигался.
Тогда я лег на него. Бэби протянул хобот, обвил им мою шею, и крупные слезы покатились из его глаз. Мы прощались навсегда.
Долго меня не могли оторвать от слона, а слон не отпускал моей шеи.
Но вот хобот его скользнул, как мертвая змея, и упал без движения на холодный пол. Бэби закрыл глаза…
Через два дня его не стало.
Грозный отшельник. Из жизни дикого индийского слона Рассказ М. Алазанцева
— Саиб, великий русский господин, который обладает волшебной кистью и чудесными пестрыми красками, хочет непременно отправиться в джунгли?
— Да. А что?
— Саиб хочет посетить развалины древнего храма раджей Баккани, где появляются страшные призраки?
— Ну да. В призраки я не верю.
— Предупреждаю саиба: ходить в развалины древнего храма раджей Баккани не следует.
— Но я начал писать там чудесный этюд и не успокоюсь, покуда не закончу работу.
— Да будет исполнена воля господина моего. Но тогда, по крайней мере, пусть саиб берет с собой людей, которые, будучи храбры, как львы, и могучи, как тигры, не позволят ни единому волосу пасть с головы саиба. Мой племянник Муззаффар может за один пиастр в день командовать конвоем саиба. О, он такой храбрый, этот Муззаффар! Ну и, кроме него, саибу придется взять с собой еще пять или шесть головорезов из нашей деревни. Но им можно дать по полпиастра. Только Муззаффару, потому что он, во-первых, мой родной племянник, сын моей покойной сестры Аэши, а во-вторых, храбрый, невероятно храбрый человек, надо дать целый пиастр, дорогой саиб. Но это же дешево, право, невероятно дешево!
— Ну ладно. Мне нужно всего два или три сеанса в развалинах. Плачу по пяти пиастров от сеанса. Довольно?
— Саиб щедр и великодушен, как сам Низам Гайдебарата. Рука дающего не оскудеет, и дни щедрого будут как песок морской, а потомство его — как звезды небесные. Твой раб ждет твоих распоряжений.
Такой разговор происходил как-то между мной, забравшимся в дебри Индии русским художником, и местным представителем власти муффетаром, или старшиной, полумусульманского и полубуддийского поселка Букки-Алер в недрах джунглей, простодушно-глуповатым, а в общем очень симпатичным Мустафой, тучным мусульманином, красившим хной свою окладистую бороду.
Разговор этот привел к известному соглашению. Я получил почетный конвой, состоявший из полудесятка вооруженных дубинами и заржавленными саблями обитателей деревушки под командой непобедимого Муззаффара.
Разумеется, я не придавал ни малейшего значения толкам индусов о возможности встретиться в развалинах древнего храма Баюсани с каким-либо привидением: в Индии, этой стране чудес и сказок, нет ни единого местечка, нет развалин, где бы, по уверениям индусов, не водились привидения, да еще из самых страшных, которых только может породить необузданная фантазия восточного человека. Но мне как-то не везло: привидения, словно сознательно, уклонялись от всякой встречи со мной. Но, с другой стороны, в джунглях опасность стережет человека на каждом шагу: в густой траве ползают змеи, под камнями водятся в неисчислимом множестве скорпионы и ядовитые стоножки, в зарослях прячется кровожадная пантера, а то и сам властелин джунглей — королевский тигр. При таких условиях одиночество не всегда удобно. Положим, на львиную храбрость и на неустрашимость моего конвоя я полагаться не мог, но все же присутствие людей до известной степени обеспечивало на время работы хоть от неожиданного нападения какой-нибудь ядовитой или свирепой гадины.
В то же утро мы торжественно отравились в развалины древнего храма раджей Баккани.
Не могу сказать определенно, к какой именно эпохе относилось сооружение этого храма, который теперь представляет собою просто груду развалин. Но меня, как художника, интересовала не археологическая ценность развалин, а исключительно их поразительная живописность.
Представьте себе огромную площадь, наполовину покрытую болотными озерами с пышной тропической растительностью. И среди этих сонных озер и протоков, в водах которых колышутся красавицы лилии, — целый лес стройных мраморных колонн с причудливой резьбой, полу обвалившиеся стены с зияющими окнами, воздушные купола в форме луковиц, остатки баллюстрад из белого мрамора, красивые пятна изразцов или мозаики; и все это перевито ползучими растениями, все это затенено вершинами пальм и заплетено гирляндами ярких цветов…
21
Цирковое поощрение.