Страница 7 из 14
Верейский дополнил:
-Я тут нашёл в его записках...Удивительная мысль. "История всех революций, - рассуждает Жуковский, - всех насильственных переворотов, кем бы они производимы ни были, бурным ли бешенством толпы, дерзкою ли властью одного, - разрушение существующего. Это как опрокидывать гору на человеческие жилища с безумною мыслию, что можно бесплодную землю, на которой они стоят, заменить более плодоносною. И правда, будет земля плодоносна; но для кого и когда? Время возьмёт своё, и новая жизнь начнётся на развалинах; но мы-то только произвели гибель, а произведенное временем из созданных нами развалин нимало не соответствует тому, что мы хотели вначале. Время - истинный создатель, мы же в свою пору были только преступные губители; и отдаленные благие следствия, загладив следы погибели, не оправдывают губителей. Средство не оправдывается целью; что вредно в настоящем - есть истинное зло, хотя бы и благодетельное в своих последствиях... Одним словом, живи и давай жить, а паче всего: блюди Божию правду..."
-Не слишком ли он прекрасен? Это кто, ангел или человек? - поднял брови Голембиовский.
- Не знаю, но вот ещё дивный случай, кажется, Зейдлиц описывает... - промурлыкал Муромов, - профессор Дерптского университета прогуливался с толпою студентов и увидел молодого человека, окутанного шинелью, и просившего милостыни. Профессор умно и красноречиво объяснил, как постыдно сие занятие, прибавив, что гораздо лучше жить своими трудами, нежели подаянием. Молодой человек слушал в молчании и только спрятал протянутую руку. После мимо молодого нищего проходил Жуковский, он достал из кошелька монету, подал нищему и сказал: "Ты так молод, почему бы тебе не заняться каким-нибудь делом?" Молодой человек залился слезами и, развернув шинель, и оказалось, что ноги его покрыты ужаснейшими ранами. Жуковский узнал, что он отморозил их, когда ездил по зимним дорогам с немецким путешественником. Далее Дерпта он ехать не мог, а господин его, не имея более нужды в русском слуге там, где все говорят по-немецки, расчел его и отпустил. Молодой человек, ожидая, что ноги заживут, жил на квартире. Но раны становились хуже и хуже, когда уже не осталось более денег, он кое-как выполз на улицу и в первый раз решился просить милостыню.
Жуковский был растроган, достал пятирублевую ассигнацию и подал её больному, но, удаляясь, подумал: "Что будет делать этот бедняк, когда истратит эти деньги?" Он воротился к больному и отдал все, что было в его бумажнике - двести рублей, и убежал, не слушая благословений молодого человека.
Через час мимо места, где сидел нищий, проехал доктор медицины и хирургии и начальник университетской клиники профессор Мойер. Увидя карету, больной стал кричать: "Остановитесь!" Кучер остановил лошадей. "Я не нищий, - поспешил сказать больной, - но я очень болен и имею чем заплатить за свое лечение. Милостивый государь! Будьте так добры, рекомендуйте меня доктору, который взялся бы вылечить мои ноги!" Это было по части Мойера. Он вышел из кареты, осмотрел больные ноги и сказал больному: "Я сам доктор и буду лечить тебя", - Мойер, подняв больного на руки, посадил в карету. Дорогою больной рассказал ему, как прохожий облагодетельствовал его, но Мойер отказался от денег и привез молодого человека прямо в клинику. Спустя неделю Мойер пригласил своего друга Жуковского осмотреть свою клинику. Когда они подошли к одной кровати, больной встал и бросился в ноги Жуковскому, признав в нем барина, что отдал ему все свои деньги.
Коллеги помолчали.
- А вот прощальное, предсмертное письмо Жуковского к жене, Елизавете Рейтерн, в двадцать лет влюбившейся в 58-летнего поэта, - вздохнул Верейский, - написано по-французски: "Прежде всего из глубины моей души благодарю тебя за то, что ты пожелала стать моею женою; время, которое я провел в нашем союзе, было счастливейшим и лучшим в моей жизни. Несмотря на многие грустные минуты, происшедшие от внешних причин или от нас самих - и от которых не может быть свободна ничья жизнь, ибо они служат для нее благодетельным испытанием, - я с тобою наслаждался жизнью в полном смысле этого слова. Я лучше понял её цену и становился все тверже в стремлении повиноваться воле Господней. Этим я обязан тебе, прими же мою благодарность и вместе с тем уверение, что я любил тебя как лучшее сокровище души моей. Ты будешь плакать, что лишилась меня, но не приходи в отчаяние: "любовь так же сильна, как и смерть". Нет разлуки в царстве Божием. Я верю, что буду связан с тобою теснее, чем до смерти. В этой уверенности, дабы не смутить мира моей души, не тревожься, сохраняй мир в душе своей, и её радости и горе будут принадлежать мне более, чем в земной жизни. Полагайся на Бога и заботься о наших детях, - прочее же в руке Божией. Благословляю тебя, думай обо мне без печали и в разлуке со мною утешай себя мыслью, что я с тобою ежеминутно и делю с тобою все, что происходит в твоей душе..."
- Он - работяга, - дополнил Муромов. - Вот свидетельство Петра Вяземского: "Бывало, придешь к нему в Петербурге: он за книгою и делает выписки, с карандашом, кистью или циркулем, и чертит, и малюет историко-географические картины. Подвиг, терпение и усидчивость поистине не нашего времени, а бенедиктинские. Он наработал столько, что из всех работ его можно составить обширный педагогический архив. Недаром же он когда-то сказал: Поэзия есть добродетель!..."
-Он, что, ангел? - снова язвительно вопросил Голембиовский, - вы нашли что-нибудь дрянное, Марк? Безгрешный он, что ли?
-Да как сказать, - почесал переносицу Ригер, выискивая в своем ранге адвоката дьявола что-то порочащее поэта, - что до грехов... незаконнорожденный и наполовину турок...
-Ну, это не его грехи...
-Тогда не знаю, о нём никто ничего дурного не произнес. Пётр Вяземский, скупой на похвалы, сказал: "Il a une belle ?me". "Он стройно жил, он стройно пел". Это Тютчев. "Жуковский истинно с дарованием, мил и любезен и добр. У него сердце на ладони. Ты говоришь об уме? И это есть, поверь мне" Это Батюшков. Среди друзей Жуковского было принято подшучивать над его целомудрием, но Смирнова-Россет высказывается серьезно: "Жуковский был в полном значении слова добродетельный человек, чистоты душевной совершенно детской, кроткий, щедрый до расточительности, доверчивый до крайности, потому что не понимал тех, кто был умышленно зол". Николай Смирнов: "Жуковский, можно сказать, имеет девственную душу. Я никогда не видал его в гневе или в пылу какой-нибудь страсти, никогда не слыхал его даже говорящим скоро или отрывисто, даже в спорах". А вот Муравьев: "Трудно вообразить себе существо более чистое и нравственное: в зрелом и уже почти старческом возрасте сохранил он всю девственность мыслей и чувств, и всё, что истекало из его благородного сердца, носило на себе отпечаток первобытной, как бы райской невинности; казалось, в течение долгой жизни мир со всеми своими житейскими соблазнами обошёл его и миновал, и он остался чуждым всякой страсти, всякого честолюбия..." - Ригер почесал за ухом и полистал свои выписки, - а, вот накопал воспоминания из "Еженедельного нового времени" за 1879 год. "В 1840-м году Жуковский приезжал в Москву. Друзья и почитатели его таланта задумали угостить его обедом по подписке; когда ему прочли список, он попросил, чтобы одного профессора непременно исключили, и рассказал, что, когда наследник-цесаревич посещал в сопровождении Жуковского университетские лекции, этот профессор целый час выводил его из терпения чрезвычайно льстивыми восхвалениями его таланту. "Этой бани я не забуду...", - закончил Жуковский" Но я не понял, это скромность или злопамятность?
-Скромность, - великодушно решил Голембиовский.
-Даже злоречивый Вигель, которого Пушкин просит "пощадить его зад", а Греч прямо именует "мужеложником", - продолжил Ригер, - оценки которого окрашены недоброжелательным пристрастием, и тот говорил о Жуковском хорошо. Это, кстати, наиболее убедительное свидетельство того, что нравственное совершенство поэта было вне всякого сомнения.