На земле живых

  - Немудрено. А ваш отец?

  - Фактически, дворянин-рантье в третьем поколении. Не мне судить, но безделье очень угнетало его. Он увлёкся какими-то опытами с сурьмой и сулемой. Его нашли мёртвым в своей лаборатории, когда мне было семнадцать. В тот день он зашёл пожелать мне доброго утра и сказал, что видел во сне мать. Это было так странно. Он вообще никогда со мной о ней не говорил.

  - А кто была ваша мать?

  -Тоже, как вы выражаетесь, из скромных рядов древней аристократии. Их семья в родстве с Шатобрианами. Прожила она, правда, мало. Мне и трёх лет не было, когда её не стало. Кормилица говорила, что она была удивительно красива. Как ангел. Впрочем, из-за отца, это мой камердинер сплетничал, ещё до моего рождения несколько дам высшего света просто передрались. Говорят, знаменитый своей красотой де Руайе в сравнении с ним казался просто уродом.

  Хамал промолчал. Комментарии не требовались. Он ещё некоторое время внимательно наблюдал за Невером, рассеяно глядящим в окно, а потом неожиданно обратился к нему.

  - Вы это всерьёз?

  Невер взглянул на Гиллеля.

  - Что?

  - Я говорю о вашей мысли, что красота - обуза, и вы готовы поменяться внешностью с любым из нас.

  Морис пожал плечами.

  - Поймите, Хамал. Для женщины красота - в известной мере компенсация за внутреннюю пустоту. Да, говорим мы, пустышка, дурочка, но зато - какая красавица! А для мужчины, одаренного этим никчемным женским даром, всё иначе. Его красота как дворянство. Только обязывает. Вам ничего не прощается. Если вы в чём-то несовершенны, спрашивают, - по какому праву вы тогда так красивы?! Не говорю и ещё об одном обстоятельстве. Помните, когда мы после похорон Лили пришли к вам с Эммануэлем?

  - Конечно.

  - Вы же тогда, я прочёл это по вашему лицу, были не только рассержены тем, что вас раскусили, но и изумлены тем, что это сделал я. А всё потому, что не принимали меня всерьёз. Но почему не принимали-то? Если задумаетесь, поймёте. Вы подсознательно склонны были считать красавца глупцом, хотя никаких оснований для этого у вас не было.

  Хамал закусил губу и усмехнулся, а Невер между тем продолжал:

  - Есть и другие неприятные моменты. Вас почему-то считают созданным для любви, и любая девица претендует на вас как на возможную собственность. А мне, извините, Хамал, как и любому мужчине, хочется принадлежать, прежде всего, самому себе.

  - Проще говоря, чем больше в красавце мужчины, тем больше он ненавидит свою красоту?

  Невер подумал и кивнул.

  - Мне нравится ваша формулировка.

  Хамал продолжал свои изыскания. Дом Риммона и Скала Риммона попадались ему в Книге Навина, в Книге Царств, у Неемии и Захарии. А вот - Черный род Риммон из Дамаска. Дьяволопоклонники. Волхователи. Факиры. Спасаясь от преследований, в десятом веке перебираются в Европу...

  - Сиррах, вы совсем ничего не знаете о корнях своего рода? Вы не евреи? - осторожно спросил Хамал Риммона.

  - Я осиротел в двенадцать лет. Но помню, мать говорила, что наши далекие предки - сирийцы.

  Хамал счёл за благо прекратить расспросы и углубился в архитектурные исследования.

   Но не все, подобно Хамалу извлекали из книг интересные сведения. Гиллель, пришедший как-то к Эммануэлю в спальню пожелать доброй ночи, несколько минут удивлённо следил за Ригелем. Лицо Ману было искажено, но в неверном свете пламени камина трудно было понять его гримасу. Эммануэль медленно рвал книгу и бросал листы в огонь.

  - Что вы делаете, Эммануэль?

  Ригель повернулся к нему. Нет, он лишь показался взволнованным. Черты были как обычно бесстрастны, лишь нижняя губа была брезгливо оттопырена, а в тёмных глазах, казавшихся почти чёрными, застыла тоска.

  - Я... замёрз.

  Хамал окинул взглядом вязанку дров около камина.

  - Не лучше ли использовать их? Жечь книги?

  - Почему нет?

  - Эммануэль!

  Ригель поднял на него смиренный взгляд, исполненный муки и кротости.

  - Простите меня, Хамал. - Ману оторвал от книги титульный лист и положил в огонь.- Я напоминаю вам, должно быть, Савонаролу или Торквемаду?

  - Скорее, молодого Лойолу. Но это не меняет дела.

  - Я понимаю.

  - Это что - желтый роман?

  - Нет.

  Эммануэль, бросив в огонь переплет, осторожно подвинул его кочергой подальше в огонь. Хамал прочёл на обложке имя Гельвеция.

  - Господи, он-то чем вам не угодил?

  - Это ужасно, Гилберт. Я только сейчас осознал это. Это непостижимо и страшно. Как объяснить, что книга, которая, казалось бы, битком набита высокими словами о человеческом достоинстве и благородстве, гораздо отвратительней и непристойней любого бульварного желтого романа? Его пошлость удручающа. Ничтожество и мерзость всегда ищут низость в основании любого поступка и события. Завистник, сребролюбец и развратник везде будет видеть только зависть, денежный расчет и разврат. Даже в Боге. Как они пошлы, все эти упорные утописты, превращающие человеческую природу в абстракцию, творцы женской эмансипации, разрушители семьи, составители обезьяньей родословной, чье имя ещё недавно звучало как ругательство, а сегодня стало последним словом науки! Это ужасно.

  - Я готов с вами согласиться, но жечь? Помилуйте, это аутодафе какое-то. Искушение было слишком велико?

  Эммануэль хмуро покосился на Хамала.

  - Не знаю. Это - не искушение, а оскорбление Бога Живого. Но вы правы, наверное. Я не должен был судить... Бог ему судья. Но, с другой стороны, для этого человека не было ничего святого. Почему же для меня должны быть святы его писания? - Эммануэль поворошил кочергой пепел и подбросил дров в камин. Потом виновато улыбнулся, - простите, Гилберт. Должно быть, вы все-таки правы. Не надо было этого делать. Ещё раз простите. Доброй ночи.

  Едва Хамал покинул его, Эммануэль задвинул засов и вернулся к камину. Затем сел, вздохнул и неторопливым движением вынув из-под кресла тяжёлый том Вольтера, открыл и, вырвав титульный лист и сморщившись как от зубной боли, отправил его в огонь.

  - Возможно, я не прав, - заявил как-то вечером Хамал, вернувшись с заседания Общества изучения древностей, - но сегодня имеет смысл общаться лишь со святыми, помешанными или отпетыми мерзавцами. Только они сохраняют главное свойство, a potiori fit denominatio подлинного интеллекта - свежую мысль. У остальных совершенно нечего почерпнуть. Совершенно нечего.

  - Мерзавцами? Хм. Вот уж не припомню, чтобы Нергал радовал нас свежестью мыслей, - пробормотал Риммон себе под нос.

  - Что с вами, Хамал? Ваши слова отдают вселенской скорбью. Для taedium vitae вы слишком молоды. - Морис догрызал копчёную тетеревиную ножку - остатки риммонова трофея. Рантье, с умилением глядя на него, с надеждой бил по паркету хвостом.

  - Судите сами, Невер! Слушал сегодня доклад о гностических Евангелиях. Автор доказывал, что наряду с оккультными фрагментами, там встречаются явные элементы христианства, и высказывал недоумение, почему они были нелиберально отвергнуты. Я люблю устрицы, но отвергну их, вымочи вы их в хрене, а, по мнению докладчика, надо давиться, но есть! Докладывал Уильям Элиот с богословского. И это длилось два часа, господа. Ужасно.

  В прошлый раз было интереснее. Мы обсуждали содержание римских палимпсестов, обнаруженных в 1816 году в Веронской библиотеке. Там был найден текст 'Институций' Гая, считавшихся лучшим учебником римского права. Доклад делал ваш любимец - Вальяно. Но это так - светлые промежутки. lucida intervalla.

  До этого, на последнем январском заседании, - продолжал он, - был доклад 'О некоторых особенностях изложения специфики черномагических ритуалов у Раймонда Люллия и Агриппы Неттесгеймского'. Докладывал куратор. Это было нечто! Убогая средневековая латынь, в которой были утрачены и меткость, и сложная простота языка. Философское и схоластическое пустословие, вот что это такое! Латынь в эти века покрылась копотью хроник, летописей, утяжелилась свинцовым грузом картуляриев и потеряла робкую грацию и чарующую неуклюжесть, превратив остатки древней поэтической амброзии в подобие циркуляра! - не на шутку разошёлся Хамал. - Пришел конец мощным глаголам, благоуханным существительным, и витиеватым, на манер украшений из медового скифского золота, прилагательным. И этим кондовым языком написаны рецепты каких-то омерзительных дьявольских снадобий. От одного только списка ингредиентов меня чуть не затошнило! Крыло нетопыря! Печень жабы! Бр-р! Селезенка дрозда! Да если я даже поймаю дрозда, хотя, право, не знаю, как не перепутать его с рябиновкой или удодом, - и если у меня хватит сил свернуть ему шею и вскрыть его внутренности, как я отличу, спрашивается, его селезенку от желудка? Я не орнитолог. Но глупо думать, что демонизированные особы в деревнях, практиковавшие все эти мистерии, разбирались в орнитологии лучше меня. Ужасно, говорю вам. Так это только Люллий. Послушали бы вы, что пишет этот Агриппа! Кстати, Нергал конспектировал этот доклад, как одержимый. Я редко замечал в нём такое усердие. А после заседания ещё и вынес из апартаментов куратора фолиант каких-то заговоров в сто фунтов весом, и потащил к себе. Я сам видел. А Вы говорите, taedium vitae, Невер...- Хамал вздохнул. - Зато на следующем заседании снова докладывает Вальяно. 'Основные принципы богопостижения'. Нергал, как услышал, перекосился. Наверняка, не придёт.