Мораль святого Игнатия

  Но в душу мальчугана вторгаться не спешил.

  Отцы-иезуиты не любили переутомлять учеников и система иезуитского образования, основанная на многочисленных повторах пройденного, давала возможность успевать даже лентяям, если, разумеется, их лень не выходила за известные пределы. Она как нельзя лучше подходила Мишелю Дюпону, неторопливому и спокойному до флегматизма. Вопреки первоначальному впечатлению Дюрана, Мишель куда как не был тугодумом, скорее, и тут отец Жан был прав, мальчик обладал каким-то удивительным для его возраста здравомыслием. Он просто не желал утомлять себя размышлениями о том, что считал ненужным или неинтересным, не любил абстракций, ненавидел отвлечённый академизм. Он был бы законченным номиналистом, если бы его можно было увлечь спором об универсалиях. При этом Мишель не давал возможности однокашникам смеяться над собственной неторопливостью и некоторой неуклюжестью, проявляя прекрасные математические способности и по временам демонстрируя немалую физическую силу.

  Мукой для него было то, что всем остальным приносило подлинную радость. Дело в том, что напряженность интеллектуальных занятий отцы-иезуиты старались уравновесить заботой о физическом развитии юношей. Попечение о своём теле предписывалась уставом ордена. Гимнастические упражнения были обязательны для всех без исключения, слишком же строгое подвижничество запрещалось. Всякий был обязан отдавать отчёт в своем физическом режиме духовнику. Учащиеся коллегии занимались фехтованием, верховой ездой, музыкой, плаванием, катанием в санях и на коньках, игрой на бильярде.

   Но Мишель ненавидел рапиры, панически боялся лошадей, стыдился петь, за пять лет так и не научился плавать, а на коньки смотрел как на затаившуюся гадюку. Правда, бильярд, любимую игру Игнатия Лойолы, Дюпон обожал, но кроме отца Жана Петивьера, с ним никто не соглашался играть, ибо он безошибочным глазомером всегда столь правильно вычислял траекторию движения шаров, что клал их в лузы один за другим, порой просто не давая сопернику вступить в игру.

   При этом Мишель имел дарование, отмеченное ещё в младших классах отцом Илларием, их главным поваром. Произошло это случайно, во время спора отца ректора с коллегиальным гастрономом. Последний категорически возражал против доставки им тунца. Да, жарится он быстро и очень вкусен, но использовать его всего сразу по привозу трудно, хранить приходится во льду в погребе, но стоит его разморозить - и он просто раскисает на сковороде, независимо от сорта масла. Не спасают никакие специи! Мишель, пока отец ректор пребывал в задумчивости, спросил отца Иллария, не лучше ли в то месиво, в которое превращается размороженный тунец, добавить взбитые яичные белки с рыбными специями, получившийся омлет прожарить до нежной корочки или несколько минут запекать? Такой омлет станет прекрасным завтраком. К нему подошёл бы салат из мидий и столовое вино, что его отец привозил из Анжу, белое, очень легкое, а можно попробовать добавить мидий и вино прямо во взбитые яйца... Он умолк, заметив на себе пристальный взгляд отца ректора, но прежде, чем тот успел выразить недовольство тем, что отец Мишеля позволяет ему в столь юные годы приобщаться к вину, отец Илларий уже восторженно воспринял идею и потащил Дюпона в свою святая святых - закрытую монастырскую кухню. Они колдовали там полдня - после чего отец Илларий восторженно предрёк малышу Дюпону славу Брийя-Саварена.

  'Это будет гений кулинарии!'

  Если случалось, что Мишеля не находили в спальнях, в классе или в библиотеке - его тут же отправлялись разыскивать на кухню к отцу Илларию - и неизменно там обретали, склонённого над сковородой. Все знали, что во Франции хороший повар - национальное достояние, прославленные кулинары были известны всей стране, во французских летописях сразу после короля следовало имя главного придворного повара. Мишель мог сделать честь коллегии, и с тех пор отец ректор сквозь пальцы смотрел на полную неспособность Дюпона к фехтованию и его ненависть к верховой езде.

  Первые наблюдения Дюрана о Мишеле говорили, что юноше довольно комфортно в коллегии, и его душевное состояние особых опасений не внушало. Самому Мишелю отец Дюран нравился, он никогда не спорил с ним, был неизменно внимателен к его замечаниям, выказывал расположение и интерес.

  Красавчик Дофин, Филипп д'Этранж, делил с Дамьеном де Моро место лидера, при этом не считал нужным, подобно Дамьену, поминутно самоутверждаться. Наблюдения за ним вскоре убедили Дюрана, что мальчик был сложной натурой, по временам обнаруживая непоказную веру, а временами, и отец-библиотекарь подтверждал это, проявлял интерес к 'нравственно соблазнительному', и несколько раз Дюран замечал, как тот прячет при его появлении под матрац романы весьма фривольного содержания. Порой же Дофин отдавал предпочтение и просто странному, запоем читая средневековых демонологов, обожая рассказы о всяческой чертовщине, вампирах и ведьмах. Столь необычные склонности насторожили и заинтересовали Дюрана, и он положил себе присмотреться к Дофину. Однако, Филипп, хоть и жаждал внимания Дюрана, порой эпатажно высказываясь, предпочитал сохранять свои тайны при себе. Он не был одинок, всегда подчеркивая своё дружелюбие к Потье, но, как подметил Даниэль, не боялся и одиночества, порой уединялся в те места коллегии, где его трудно было найти. Филипп не знал, что на самом деле в коллегии не было мест непросматриваемых, какими бы запущенными и необитаемыми они не казались. Но отцы, наблюдающие за теми, кто был склонен к уединению, свидетельствовали, что Дофин не предается там юношескому пороку, что предположил было Дюран, но проводит время в глубоких размышлениях. Иногда, отметил отец-надзиратель Джулиан, сын графа д'Этранжа по неизвестной причине плакал, надрывно и отчаянно...

   Дюран отметил в мальчишке и ещё одно, на этот раз весьма привлекательное качество. Дофин был очень сердоболен, обожал животных, не мог убить даже паука, все время пытаясь выпускать тех насекомых, что залетали в оконные рамы, кормил рыб в местном пруду, обожал и подкармливал библиотечного кота Амадеуса.

  Его дружок Гастон Потье тоже настораживал, а временами и завораживал Дюрана. Мальчик обладал феноменальной памятью и столь значительными способностями, что для подготовки домашнего задания ему нужно было не более десяти минут. Пока его товарищи только читали новый текст, Гастон уже знал его наизусть, и однажды поспорил с Дофином, что выучит за час длиннейшую эпиграмму Марциала, произвольно выбранную д'Этранжем, выучил её за полчаса и утёр дружку нос. Он, как и Гаттино, посещал отца Теофиля, и часами играл на скрипке так, как, по мнению отца капельмейстера, 'не стыдно играть и пред Богом...'

  В коллегии много внимания уделялось светскому воспитанию: правилам поведения за столом, умению вести непринуждённую беседу, быть галантным, завоёвывать доверие собеседника. Потье выглядел большим аристократом, чем д'Этранж. Если в Филиппе светскость была врожденной, не бросающейся в глаза, Гастон умел вести себя как отпрыск королевской семьи и ел с таким изяществом, что всегда ловил на себе восторженные взгляды Дюпона и Гаттино.

  При этом в нём не только не было высокомерной гордости своими дарованиями, но Дюран неоднократно подмечал в мальчике непонятное внутреннее смирение, потаённый испуг и почти нескрываемую нервозность. Кличка его была трудной для расшифровки. Дружок Филипп звал его Гамлетом. Потье не был склонен к откровенности, но порой Даниэль ловил на себе его взгляд, ещё более пристальный и заинтересованный, чем тот, что читался в глазах Филиппа.

  Лоран де Венсан после двух недель наблюдений породил в Дюране почти панику. Сначала педагог предположил, что имеет дело с юношей, не одарённым ни талантами, ни волей, ни умом, но вскоре вынужден был изменить мнение. Математические его задания были выполнены безупречно, он был столь же сообразителен, как и Дюпон. Но если последний легко решал любые задачи в классе у доски, то де Венсан на уроке не мог решить элементарного. Однако, с заданными на дом задачами повышенной сложности - справлялся. То же было и с латынью, и с греческим... Дюран подумал было, что, как и многие застенчивые и неуверенные в себе дети, тот способен думать только в тишине, когда нет направленных на него взглядов, но, приглядевшись, понял, что ошибается. Лоран вовсе не был застенчив, он имел в группе удивительное влияние, намного превышающее то, что было у де Моро и д'Этранжа. Стоило возникнуть спорам или разногласиям, именно его слово было последним и самым веским. Возражать ему, как ни странно, осмеливался только Котёнок, который неизменно морщился при виде Лорана.